Неправдоподобные истории - Илья Эренбург

Не понравилось, пригрозил даже суеверия извести. Но Квачка не боится, где только у нее нет друзей бескорыстных. (Гадает с 5 до 8, а после от гадания утешает всячески).

Раньше гадала на гуще. Но всем известно – советский кофей не что иное, как горелая морковь, гуща крупная, неповоротливая, и не то чтоб откровений, даже намеков от нее никаких не дождешься. Зато колода карт старенькая с королями неупраздненными все скажет – и когда в «железкоме» паек за февраль месяц выдадут, и как Лидочке фрукта Пилина к попу приманить, ибо хитрый, «религия – Опиум» бубнит, а сам, времени не теряя, безо всяких норм цапает, и даже откуда Спаситель придет, не вообще, а в частности, то есть Государь по закону, который ныне в лесу за Обью зябнет и ежевикой прокормляется.

Вот к этой самой Квачке пришла на беду, в прошлый четверг, губастая Дуняша, по записям официальным «инвалид труда», но как и прежде месящая тесто в кухне Брынзова, по дороге вынося горшки деток Брынзовских и разглаживая юбку самой. Работы прибавилось, раньше была еще и кухарка Фекла, и горничная Матильда, а теперь Дуняша «за все». Дело простое – прежде Брынзов хапал на поставках, в бирже, и еще честно, неторопливо присовокуплял акции рудников и сахарные, (ох, до чего сладенькие!). Хапает и теперь, но быстро, с опаской в «главке», да «николаевские» скупает у запасливых барынек, коим уже не до запасов, хлеба купить не на что. Как видно, Брынзову не так уж плохо, ибо Дуняша не только хлеба в печку ставит, но и булочки – (масла то сколько на сдобу!), кулебяки древние с прослойками, пыжики финти – флюшистые. Да и самой Дуняше грех на что пожаловаться, если бы не думы всяческие, длинные, непосильные, уж когда все пироги готовы, все юбочки разглажены. И зачем заставили только эту бедную голову, с седенькими, жидкими волосиками, на которые без изводу, скромненько идет пол-ложечки господского льняного маслица, столько думать, будто она начетчица многодумная, а не Дуняша вовсе?

Первая дума о сыне Васе, Васеньке, Васильке. Ох, темная каморочка под лестницей у господ Селиверстовых на Якиманке, Гришка лакей с позументами, да что с позументами, с зубами точеными. Устоять ли девчонке? И мармелад тут, и клятвы клятвенные и портрет с нее сделать обещался. Как ни страшно было, а Дуняша к бабке Шаболовской, что с-гвоздем промышляет, не пошла, и сыночка в Воспитательный не сбыла, а пристроила в Челицы, что под Серпуховым, и платила за него по два целковых в месяц. Девять лет Васе исполнилось, когда свела его Дуняша к парикмахеру Фердинанду, то есть к Трюхину земляку. Не брить, конечно, а волосы заметать, и в субботу при стечении большом собственноручно щеки мылить, пока освободится мастер надлежащее соскрести.

Но кто попутал, а только чудные вещи заерзали в голове белобрысой, недолго мылил, а месяца три спустя к весне сбежал, ни Трюхину, ни матери слова не сказавши. Выла Дуняша, да так голосисто, что четыре места пришлось переменить. Ходила на гулянья к Девичьему, и на богомолье к Преподобному-не повстречала нигде. Притихла, но не смирилась. Где его найти? Встретить – и то не узнает. Вот отметка есть, так и та скрытая. Под левым соском у Васи большое родимое пятно, красное, точно бубен с карты. Дуняша просила даже Трифона, младшего дворника – «в бане ежели увидишь на груди бубен – тащи его – не иначе мой будет». Но охота ли Трифону ходить, глядеть, не его кровь ведь. Жив ли Вася? Может, как ставит свечу за здравие, только душу его томит в небесах? Батюшка, отец Афанасий наставлял не смущаться, молиться о здравии, и о победе христолюбивого, ибо по годам должен быть Василий воином. А теперь то, не словил ли дьявол дитя несмыслящее, вот ведь сын лавочника Перлова, бессребреника, трудничка Божьего, стал, Господи огради и помилуй! большевиком большущим, так когтями окаянными и загребает души.

Вот и вторая дума Дуняши, первой не легче, о нестроении страшном, о всех мытарствах церкви православной. Под самую душу подкопались баламуты!

Ходила Дуняша на Зацепу, против рынка видала портрет самого главного губителя, в очках на нитке, смотрит вбок, ухмыляется через бородку – скольких русаков загубил, Ирод! Слыханное ли это дело, чтобы карточки и те с печатью антихристовой, так и прожигают руки письмена нечестивые. А тут еще носи их в лавку на груди, к сердцу поближе, чтоб не выкрали, сокровище какое! Отец Афанасий и не то говорил – нечестивцы мощей святителя Фрола коснуться осмелились, но не допустил Господь – послал на глаза затмение. Которые монахи и достойные молельщики узрели телеса нетленные и из чрева проросший злак златоносный. А саранча рыжая только и увидела, что чучело с паклей.

Все знает Дуняша, и как Никола на Спасских паскудную пелену прервал, и как святая голубица с Чудова влетела в нечистое становище и крылышками повергла каменное идолище усатое, громадное, коему отрекшись поклоняться должны все переписанные. И ее, Дуняшу, переписать хотели, так она в чуланчике с углем на черной лестнице упряталась, всю ночь пролежала, чихнуть не осмелилась, лишь внутри повторяла «Отче Наш».

А с четверга прошлого новое горе. Гостиную Брынзовых нехристь большевик, гуляя по лестнице, мимоходом реквизнул и немедля переехал, притащив полпуда бумаг, да рожи поганые всего воинства сатанинского. У Дуняши сладеньким голосочком молоточек попросил, рожи тотчас по стенкам развесил, а икону – не выдержал – убрать приказал, от ликов Козьмы и Демьяна дух захватывало у семени бесова. И какая жена низкоутробная могла породить такого блондинистого гада? А то еще уставится на Дуняшу желтыми глазищами, так, что у нее ноги подкашиваются, и шепотком завлекает на погибель: «Товарищ, кипяточку бы!..» Знает Дуняша, что послан к ней гонец адов, искуситель последний, к великим мукам готовится.

Вот соблазнилась, пошла к Квачке судьбу попытать, свой паек, – четверку песку, принесла. Квачка сразу поняла главное, а именно коту желтоглазому, точь-в-точь блондинчик, крикнула: «брысь, бесстыжий, изыде из обители, ишь, наблудил, пузан, кружку молока вылакал, тыщу, можно сказать, слизнул, да не расчихался». Потом, плюнув на кончики пальцев, колоду разметнула веером, и не вглядываясь в карты, одну выхватила, затопала, топ, топ, на месте заходила, голосом из живота, в ухо Дуняше, дунула: «Судьба твоя – бубновый валет, к последнему искусу готовься!»

Кто не знает, что бубновый валет карта мирная, хорошая, веселые хлопоты означает? Но Квачка на то умна и хитра, о карты мозоли не зря натерла, не на карту смотрит, а внутрь куда-то, ничего от нее не скроется. Объяснить же Дуняше не захотела, ругнула только на прощанье: «песок желтый, подмокший».

Дуняша всю дорогу думала – как* понять трудную карту? Бубны масть ясная, Божья масть, не пики же какие-нибудь, у Васи на сердце бубен, да хранит его Заступница! А валет весь на жильца недоброго смахивает, усики – крысьи хвостики. От кого же судьбы ждать: от голубка своего весточки, или от этого, коготь черный, карточку припечатанную?

А проходя мимо Волхонки, увидала Дуняша новую пакость. Со стены глядел голый мужичище густо кубовый, и в красных пятнах, будто в аду его раки клещами щипали, а из пупа у него рос третий глаз большущий и рыжий. Грешник верно, печатник старший. Вкруг картины народ толпился. Подошла Дуняша: «Что, мол, здесь произошло?» А старичок очкастый, знает его Дуняша, был он прежде сидельцем в Охотном, прочел степенно: «Выставка Бубновый Валет». И пояснил в снисхождении: «Это и есть ихний водитель». Услыхала Дуняша, не упала на земь, не вскрикнула даже, помолилась в душе, чтобы скорее судьба пришла, не томила бы так. Ибо знала ныне, что неминучее грядет.

И точно, на следующее утро все началось. Блондин позвал, так, будто невзначай, карточки свои из домкома попросил взять, а ему, мол, некогда, на комиссии спешит. «Вы уж, товарищ, за меня распишитесь в конторе».

Смекнула Дуняша – подступает. «Я, господин, то-есть товарищ, этому не обучена вовсе». – «Как?» – «Да, так просто. В чистоте соблюла душу». – «Вам, товарищ, тогда в Ликбес пойти придется». – «И гвоздики ваши под ногти забейте, воля ваша, а к бесу на поклон не пойду». Рассмеялся блондин, веселый уж больно, объяснил, не к бесу идти нужно, а в школу, такое постановление Ликбеса, то-есть «Комиссии по ликвидации безграмотности». Ученье свет, вот что. Сам он тоже неученым был, из дому сбежал, книжки читать начал, до всего допер своим собственным. Вот и адресок школы, недалеко, на Коровьем валу, в бывшей чайной Янтарева (помер Пров Тихонович, не дожил до поруганья этакого!). Дал записочку, пригрозил – «сами не пойдете, милицейский с ружьем поведет». Кинулась Дуняша к Брынзовой: «Барыня, голубушка, спасите от большевика меня! Так то и так то». Брынзова сама струсила: «Ты меня барыней не зови, „товарищем“ что ли, не то, неровен час, живо скрутят. А помочь тебе я не могу! У меня, глупая, в сейфе брошка пропала, восемнадцать каратов, вот как! Да что тебе, не в чеку ведут – в школу, делать нечего – иди, учиться не учись, а сиди тихохонько в углу и всячески потворствуй».