Неправдоподобные истории - Илья Эренбург

Илья Григорьевич Эренбург

Неправдоподобные истории

Илья Эренбург (1891–1967)

Илья Григорьевич Эренбург, столетие со дня рождения которого отмечается в этом году, бил сверстником Михаила Булгакова и Осипа Мандельштама, погодком Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Рядом с этими именами, лишь в последние годы занявшими в народном сознании подобающее им место, сразу поблекли, потускнели громкие имена былых классиков и корифеев советской литературы (Федина, Фадеева). Раздаются даже голоса, призывающие «сбросить с парохода современности» Горького и Маяковского.

Официальную «табель о рангах», казалось бы, на веки вечные установившую иерархию всех ценностей и достижений русской литературы XX века, сегодня никто уже не принимает всерьез.

Как же отразятся (или уже отразились?) все эти события на репутации Ильи Эренбурга?

В самые худшие для нашей литературы времена (последние годы жизни Сталина) сложилась и надолго утвердилась такая литературоведческая схема: писатель всю жизнь впадал в разнообразные грехи, совершал ошибки, мучительно преодолевал различные соблазны и заблуждения, пока наконец не выходил – как правило, к концу жизни – на светлую, единственно правильную дорогу социалистического реализма.

На эту «колодку» натягивалась любая жизнь, любая творческая судьба. Даже Горький, и тот прошел через соблазны ницшеанства, богоискательства и других политических и эстетических ересей, пока не создал свой шедевр – роман «Мать». Маяковский долго и трудно преодолевал грехи молодости: футуризм, Леф, формалистические «вывихи». Федин тоже чего-то там преодолевал всю свою долгую жизнь, пока не достиг вершин: романов «Первые радости» и «Необыкновенное лето».

Но больше всех «петлял» и метался из стороны в сторону Эренбург. Его творческий путь, согласно этой схеме, представлял собою особенно извилистую, изобилующую особенно крутыми поворотами тропу «в темноте бездорожья». Но в конце концов и он вышел на верную дорогу, написав «Бурю» и «Девятый вал» – романы, удостоенные высших литературных наград того времени.

Без малого шесть десятков лет работал Эренбург в литературе. Количество книг, написанных и изданных им за это время, далеко переваливает за сотню. («Я плодовит, как крольчиха», – не без иронии говорил он о себе.) И едва ли не каждая из написанных им книг была своего рода сенсацией, сразу же оказывалась в центре читательских интересов, споров, дискуссий.

Эренбург с благодарностью отметил эту особенность своей литературной судьбы.

Незадолго до смерти, побывав в Индии, он написал стихотворение «Коровы в Калькутте». В нем рассказывалось о незавидной участи калькуттских священных коров:

Они бродят по улицам,Мычат, сутулятся,Нет у них крова,Свободные и пленные,Голодные и почтенные,Никто не скажет им злого слова –Они священные.

Кончалось стихотворение несколько неожиданно:

Есть такие писатели –Пишут старательно,Лаврами их украсили,Произвели в классики,Их не ругают, их не читают.Их почитают.Было в моей жизни много дурного,Частенько били-за перегибы,За недогибы, изгибы,Говорили, что меня нет – «выбыл»,Но никогда я не был священной коровой,И на том спасибо.

Тут, правда, он слегка погрешил против истины. Как я уже сказал, был в его жизни момент, когда он оказался причислен к «священным коровам». О его романе «Девятый вал» Фадеев писал, что он мощен, гуманистичен, в нем клокотание народных сил, людской потоп. Критика захлебывалась восторгом. Но сам Эренбург вскоре отозвался об этой своей книге трезво и безжалостно: «А я написал плохой роман». Обладая всеми атрибутами «живого классика», сам он не склонен был особенно обольщаться насчет их истинной ценности.

«Представители различных издательств, журналов, газет, театров читали поздравительные адреса, похожие один на другой: „пламенный трибун“, „отточенное перо“, „неутомимый борец за мир“, – „книги, вошедшие в золотой фонд советской литературы“… Было очень жарко, и дерматиновые папки, которые высились предо мной, скверно пахли». Так он описал свой шестидесятилетний юбилей.

Сегодня, когда с-треском ломаются и рушатся все устаревшие схемы, настала пора вспомнить настоящего Эренбурга. Не того, кого превратили в «священную корову», увенчав всеми полагающимися «живому классику» лаврами, а такого, каким он был в самом начале своего пути, – веселого, озорного, издевающегося.

В предисловии к первому роману Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито» Николай Бухарин писал:

«Можно было бы, конечно, сказать много „серьезных“ и длинных фраз по поводу „индивидуалистического анархизма“ автора, его нигилистического „хулиганства“, скрытого скептицизма и т. д. Нетрудно сказать, что автор – не коммунист, что он не очень шибко верит в грядущий порядок вещей и не особенно страстно его желает… Но все же книга от этого не перестает быть увлекательнейшей сатирой».

В полной мере это относится и к тем рассказам, которые вы сейчас прочтете.

Один из них («Ускомчел») в свое время удостоился похвалы Сталина. «Лучший друг советских писателей» отметил этот рассказ в своих знаменитых лекциях «Об основах ленинизма», читанных им в Свердловском университете. Лекции эти составили основу книги Сталина «Вопросы ленинизма», которую на протяжении десятилетий в обязательном порядке должны были штудировать и конспектировать чуть ли не все граждане нашей необъятной страны – от академика до студента-первокурсника. Десятки миллионов людей, таким образом, непосредственно из уст самого «бога» узнали, что у «русского писателя Ильи Эренбурга» есть рассказ «Ускомчел», в котором метко подмечена и правдиво отображена болезнь, свойственная нарождающемуся классу партийных функционеров. Однако, если бы кто-нибудь из читателей сталинских «Вопросов ленинизма» пожелал заглянуть в этот рассказ, удостоившийся высочайшей похвалы, это оказалось бы не таким простым, а скорее всего и вовсе не осуществимым делом. Потому что книжка Эренбурга, в которой он был напечатан, вышла в свет за пределами СССР и в нашей стране никогда не пер впечатывалась. Прочесть ее можно было, только получив «допуск» в так называемый «спецхран» – особое хранилище, где за семью замками помещались изъятые из обращения книги эмигрантов и репрессированных «врагов народа».

Рассказы, которые мы предлагаем вашему вниманию, взяты из этой книги. Называлась она так же, как та, которую вы сейчас держите в руках: «Неправдоподобные истории». Только место и год издания на ее обложке были обозначены другие: «Берлин, 1922». Издание это было повторено в 1912 году в Лондоне.

Бенедикт Сарнов

На обложке: Илья Эренбург. Редкая фотография 1946 года.

Неправдоподобные истории

Вместо предисловия

Зная некоторые свойства, присущие природе человеческой вообще, а ныне особливо явственные, считаю необходимым честно и прямо предварить:

Книга эта не «политика», не отображение Великой Российской Революции, не хвала, не хула: выкраивать из нее цитаты, удобные для брюзжания злободневного, значит пренебречь ее скромным именем – в палатах судейских щеголять неправдоподобными показаниями.

Это не листы истории великих лет – нет, просто и скромно, петитная ерунда, сноски неподобные, сто придаточных предложений без главного, межскобочное многословие.

Жизнь идет с трубным зыком, с железной утробой, идет самая мудрая, самая высокая – жизнь с веселым ломом в руке. Да простит она (она, а не вы, и не вы!), что, на минуту отойдя в сторонку, пролопотал я о всяких заковырках на ее пути, о подвижнице Дуняше из запоздавших Четьи-Миней, о сомнениях тех новых, коим сомневаться вовсе нельзя, о титаническом соре, о крохотной трагедии. Простит, поплачет, а все же возьмет добрую метлу.

Бубновый валет

Собственно говоря, во всем виновата гадалка Квачка. С утра ничего, как все, регистраторша в «Москвотопе», исходящие записывает мелкой вязью и ссорится с товарищем Гузиным, который пайки выдает – кому к октябрьским праздникам по фунту мяса, а Квачке колбасы – без сомнения собачина. «Вот все доложу исполкому, и как Гузин карамель, три штуки, в брючный карман усунул, и как билет в Камерный дал курьерше Марусе вне очереди, только за некоторые стоянки в коридорчике, все, все открою». Словом, до четырех Квачка честная гражданка, и ничего такого не чувствуется. К вечеру же в ее комнатке начинается непотребное, а именно Квачка за продукты открывает судьбу, причем сама воет, скулит, пляшет от избытка с притоптыванием, несмотря на формальное запрещение домкома. Даже комиссар приходил, важный, сахарную голову принес, а Квачка ему пакостей насказала: «Опился керосином, все нутро сгорит, а на ощупь станешь тоненький, слизкий, как „американский житель“, понапыжишься чутку, декрет выводя, пикнешь и вовсе издохнешь».