Книга бытия - Сергей Снегов

Когда я примчался в Невель, моя жена и словом не обмолвилась о своем квартирном соглашении с мамой. Пока это был вариант на будущее. На первый план его выдвинуло крушение моей научной карьеры.

Резкое уменьшение заработков заставило искать дополнительные источники доходов. Фира примчалась в Одессу, уже твердо зная, что нужно делать. Мама увидела внучку, потетешкала ее, погуляла с ней — лучшего довода в пользу своего плана Фира и придумать не могла! Я постепенно привыкал к мысли, что я не только муж, но и отец, и старательно постигал свои новые обязанности — попутно освобождая жену, с головой ринувшуюся в квартирную эпопею, от части домашних дел.

Фира с блеском доказала, что рождена для прохождения административных лабиринтов (если, конечно, у них было хоть какое-то подобие выхода!) Уже через несколько недель мама поменяла свою двухкомнатную квартирку на трехкомнатную в том же доме, стеснилась с отчимом в одной комнате (окно ее выходило во двор), а в оставшиеся две въехали мы трое — Фира, Наташа и я.

В Одессе еще редко пользовались грузовиками для перевозки мебели, но тачки и биндюги — двуконные или одноконные повозки — пока не перевелись. Фира заказала для нас именно такую. Мы с возчиком были единственными грузчиками.

— Теперь у нас есть деньги на первое обзаведение в Ленинграде, — порадовала меня Фира. — Хочешь, я распишу тебе, как собираюсь их использовать?

— Не хочу, — сказал я. — Я ни о чем не спрашивал, когда приносил тебе лекционную зарплату, — и теперь не стану этим заниматься. Не в коня корм, Фируся.

Через две недели моя жена поняла, что ей тяжело жить в новой квартире. Да, конечно, мама помогала возиться с Наташей, но слишком уж отличалась Молдаванка от тех благоустроенных районов, где привыкла жить Фира!

Впрочем, дворовые туалеты, общие для всех жильцов, были нередки даже в «городе». Я привык таскать ведрами воду из уличного крана, привык мчаться через весь двор по любой нужде… Зимой, в метель, такие прогулки были не очень приятными — и мы учились не делать себе поблажек и сдерживаться до самого «не могу» (и, кстати, довольно успешно учились).

— Это непереносимо! — жаловалась Фира. — Зимой я не вынесу такой жизни. Пойми: ребенка нужно каждый день купать, а ванны нет, только тазик.

— Сочувствую, но помочь не могу, — грустно отвечал я. — Постараюсь, конечно, купить тазик побольше, но, боюсь, этим все и ограничится. Ни водопроводом, ни канализацией я не командую.

Однажды Фира объявила, что ей пора уезжать. Если она еще задержится, ее усилия пойдут прахом. Возражать я не смел: все было размечено заранее — не мне было это менять.

Мама и отчим простились с внучкой и Фирой дома, я проводил своих женщин на вокзал.

На перроне к нам присоединились Оскар с Люсей.

— Помни, я жду тебя, — сказала Фира. — И знай: без тебя мне жизни нет.

— Мне тоже, Фируся. Приеду сразу, как позовешь.

Я внес Наташку в вагон и положил ее на нижнюю полку в уже устроенную постельку. Раздался второй звонок. Я вышел из поезда и несколько секунд шел рядом с набиравшим скорость составом. Фира махала мне рукой из окна.

Люся ушла по делам, а мы с Осей решили немного прогуляться. Он сообщил важную новость: наш бывший шеф Пипер, закончивший институт красной профессуры, получил двойное профессорство — московское и ленинградское. Теперь он собирается ездить из одной столицы в другую и руководить двумя кафедрами сразу.

— Он предлагает мне перебазироваться в Ленинград, — сказал Ося. — Уже подобрал доцентуру в педагогическом институте имени Герцена. С одесским обкомом все согласовано: здесь не возражают против моего отъезда, а в Смольном согласны на мой приезд. Пипер сам сказал мне это по телефону. Я спросил о тебе. Леонид Орестович боится, что без согласия одесских руководителей тебя не примут. Он советует переждать, пока страсти не улягутся.

— Буду ждать, — сказал я. — Что мне еще остается? Было за полдень, когда я вернулся домой. Отчим был на работе, мать сидела в киоске. В два окна моих комнаток жарко лилось солнце. Я сидел на диване, оглядывал свое жилье — и словно впервые видел его. Даже книги — больше тысячи нитей, связывавших мою душу с этими стенами, — казались мне почти незнакомыми. Я остался один.

17

Впрочем, это не совсем точно — в Одессе еще был Ося.

Мы снова, как в студенчестве, гуляли по городу. Мы знали, что нам придется расстаться — хотя и не догадывались, что это будет расставание навсегда. Но мы вели себя так, словно не могли наговориться.

Если он не мог ко мне прийти, я шел к нему. Его квартира стала моим вторым домом. Я часами говорил с его женой и его отцом, умным и проницательным стариком. При моем появлении они бросали дела — поболтать со мной было важнее.

Иногда болтовня превращалась в споры — бытовые и политические. Один из них я запомнил навсегда.

В те дни Гитлер дорвался до канцлерства — и я сказал, что у фашистского вождя есть одна сильная и одна слабая черта. Сильная — национализм — вознесет его высоко, ибо немцы фанатики своей страны, лозунг Deutschland über alles[143] не навязан им сверху, он — выражение духа народа. А слабая — антисемитизм — погубит, ибо смешно думать, что такую культурную нацию можно увлечь русским черносотенным лозунгом[144] — «Бей жидов, спасай Германию!» Отец Оскара вмешался в наш разговор.

— Сережа, вы недопустимо заблуждаетесь. Национализм и антисемитизм в Германии неразделимы. Это самая антисемитская страна в мире. Я прожил там пять лет, закончил институт (у немцев нет краткосрочных курсов для зубных врачей, как у нас). И могу вас уверить, что антисемитизм не слабая, а сильная политическая черта Гитлера — именно она отвечает духу народа.

— Не согласен! Столько известно смешанных браков — даже в высших кругах Германии. Сам кронпринц хотел жениться на еврейке…

— Но ведь не женился! А если бы женился, быстро бы перестал быть кронпринцем.

— Кайзер Вильгельм, его отец, полунемец-полуангличанин…

— Полунемец — а не полуеврей! Не связывайте фашизм с антисемитизмом. Фашизм появился в Италии в девятнадцатом году — но вы что-нибудь слышали об итальянских гонениях на евреев? Антисемитизм — не просто форма национализма, как, например, ненависть французов к немцам или англичанам. Евреи живут по всей Германии, на основе немецкого языка они создали свой идиш.[145] Неприязнь к ним — это не отторжение чужого народа и другого языка, это протест против того, что в тебя проникло и чего ты не хочешь принять. Мне страшно, когда я думаю об этом.