Все рассказы об отце Брауне - Гилберт Кийт Честертон

Когда остальные оправились от потрясения и сломя голову бросились наверх, то действительно обнаружили Дарнуэя одного в пустой комнате. Он лежал на груде обломков фотоаппарата, а длинные треснувшие ноги штатива торчали в разные стороны. Искривленная нога самого Дарнуэя вытянулась на полу. В первое мгновение казалось, что несчастного фотографа опутал паутиной чудовищных размеров паук. Чтобы убедиться в смерти австралийца, хватило взгляда и прикосновения. И лишь портрет, целый и невредимый, возвышался над мертвым телом, и могло почудиться, будто лицо на картине злобно ухмыляется.

Спустя час отец Браун, пытавшийся успокоить потрясенное семейство, наткнулся на старого дворецкого, который, словно часы, пробившие роковые семь ударов, что-то механически бормотал. Слов было не разобрать, но догадаться нетрудно:

Отец Браун хотел было утешить старого слугу, но тот внезапно обозлился, а бормотание сменилось воплем:

— А все вы! Вы и ваш дневной свет! И что теперь скажете? Не было никакого проклятия?!

— Я скажу то же, что и раньше, — мягко ответил отец Браун, задумался и добавил: — Надеюсь, вы исполните последнюю волю покойного Дарнуэя и проследите, чтобы снимок отослали антиквару.

— Снимок! — возопил доктор. — Какой от него прок?.. Однако, как ни странно, фотографии нигде нет. Дарнуэй провозился целый день, но так и не снял портрет.

Отец Браун резко обернулся:

— Так снимите его сами. Бедный Дарнуэй был совершенно прав. Это крайне важно.

Поначалу скорбная процессия, состоявшая из доктора, священника и художников, понуро брела по темно-желтому песку, не в силах разговаривать. Проклятие, словно гром среди ясного неба, настигло Дарнуэя внезапно, когда они и думать о нем забыли. И пусть доктор и священник были преисполнены здравого смысла, а фотограф наполнил свою студию светом, все это не имело значения в свете той непреложной истины, что в седьмом часу наследник вернулся, а в седьмом часу наследник исчез.

— Боюсь, теперь никто не усомнится, что проклятие существует, — заметил Мартин Вуд.

— Почему же? — вскинулся доктор. — С какой стати я буду поддаваться предрассудкам, если кому-то пришло в голову поддаться страсти к саморазрушению?

— Вы считаете, бедный мистер Дарнуэй покончил с собой? — спросил священник.

— Уверен.

— Возможно, вы и правы.

— Он был там совсем один, а в лаборатории сколько угодно ядов. К тому же это вполне в духе Дарнуэев.

— Так вы не верите в семейное проклятие?

— Единственное семейное проклятие, в которое я верю, — дурная наследственность. Я уже говорил вам — они все ненормальные. Если вы поколениями прозябаете в стоячем болоте, не имея притока свежей крови, то обречены на вырождение, нравится вам это или нет. Науку не обманешь. Рассудок Дарнуэев трещит по швам, как трещит по швам их дом, разъедаемый морем и соленым ветром. Разумеется, он покончил с собой, и вскоре такая же участь грозит остальным. И это лучшее, на что они способны.

Слушая разглагольствования ученого мужа, Пейн с внезапной ясностью представил лицо мисс Дарнуэй, бледную маску на фоне непроницаемой тьмы, исполненную трагической, неземной красоты. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова не шли с губ.

— Выходит, вам не чужды предрассудки? — поинтересовался священник.

— Что вы имеете в виду под предрассудками? Я заявляю, что в данном случае самоубийство имеет вполне научное объяснение.

— Признаться, мне непонятно, чем ваши научные предрассудки отличаются от предрассудков мистического толка, — отвечал священник. — И те, и другие превращают людей в паралитиков, неспособных шевельнуть ни рукой, ни ногой ради спасения собственной жизни или души. Надпись на портрете гласит, что Дарнуэям суждена погибель, и то же написано в ваших книжках. В обоих случаях им уготована участь рабов.

— Я думал, в подобных вопросах вы на стороне разума, — заметил Барнет. — Неужели вы не верите в наследственность?

— Я верю в солнечный свет, — произнес священник громко и отчетливо, — и не намерен выбирать между двумя подземными ходами, оба из которых ведут во тьму. А о том, что вы пребываете во тьме, свидетельствует ваше полное непонимание того, что случилось сегодня в этом доме.

— Вы о самоубийстве? — уточнил Пейн.

— Я об убийстве, — отозвался отец Браун, слегка возвысив голос, и его слова разнеслись по всему берегу. — Ибо это убийство, и его совершил тот, кого Господь наделил свободной волей.

Пейн так и не узнал, чем закончился спор, ибо слова священника об убийстве произвели на него странное действие, словно трубный глас пригвоздил его к месту. Спутники оставили художника далеко позади, а он все стоял посреди песчаной пустыни, чувствуя, как кровь бурлит в жилах, а волосы шевелятся на голове. Пейна охватила неописуемая радость. Он не пытался анализировать, какое сложное и внезапное психологическое озарение привело его к решению, но только никогда еще он не чувствовал такого облегчения. Постояв еще немного, он развернулся и медленно побрел по пескам к дому.

Старый мостик заскрипел под его решительными шагами. Пейн спустился по ступеням и уверенно миновал мрачные залы, направляясь туда, где Аделаида Дарнуэй сидела в ореоле бледного