Жестокий век - Исай Калистратович Калашников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спрятав камень в заветный кожаный мешочек, Махмуд вышел из дома. Караванщики спали во внутреннем дворике, разостлав на земле войлоки. Он разбудил старшего караванщика – толстого уйгура, – велел ему привести раба. Уйгур был хмелен и не сразу понял, чего хочет от него ялавач[100]. Втолкнув раба в двери, он сразу же ушел смотреть свои счастливые сны, избавив Махмуда от лишних разговоров. Саклаб был все так же гол до пояса и связан тем же ремнем.
– Ай-ай, так тебя содержат мои нечестивые? – Махмуд разрезал ремень.
– Все вы одинаковые. – Раб начал растирать затекшие руки.
– Ты хорошо научился говорить по-нашему.
– Если собаку бить, как бьют рабов, она тоже будет говорить по-вашему.
– Дерзок ты. А за дерзость плату берут. Кто платит золотом, кто спиной, кто головой. Тебя кормили? – Махмуд дал ему черствую лепешку, налил в глиняную чашку вина. – Как тебя зовут?
– Дома при крещении меня нарекли Захарием. А тут зовут кому как вздумается.
– Я буду звать тебя Захиром.
Раб, это было видно, голоден. Но он не накинулся на еду, отламывал от лепешки небольшие кусочки, медленно жевал, прихлебывая вино. Не роняет достоинства. Человек, стало быть, не из слабых.
– Ты не хотел, чтобы я купил тебя, – почему?
– Жалко было твоих денег.
– Нет… Ты хотел, чтобы тебе были слышны вздохи дочери хозяина – так? О безрассудный! Восславь Аллаха, что твой хозяин скуп. Другой бы не подумал тебя продавать, а зарезал или сделал евнухом и отдал в приданое вздыхающей дочери. Ты не думал об этом?
– У раба нет головы. У него есть руки для работы и спина для побоев.
– Я хочу, чтобы у тебя была голова. Хорошо знаешь Бухару?
– Когда-то знал. Но в последние годы жил в Гургандже. Мне надо осмотреться.
– Я выкупил тебя у хозяина и тем спас от горькой судьбы. Это первое мое благодеяние. Ты будешь носить шелковый халат, и никто не посмеет тебя бить. Это мое второе благодеяние. После того как сходим в степи и ты отработаешь затраченные на тебя динары, я отпущу тебя на волю. Это будет мое третье благодеяние.
– Что-то очень уж много сразу! Что я должен сделать за все это? Если надо кого-нибудь убить, зарезать – ищи другого.
Прямота Захира была по душе Махмуду. С таким нелегко договориться, но если уж договоришься – все будет хорошо. Такие люди надежны.
– Ни убивать, ни резать я тебя не заставлю. Я назову тебе кое-кого из купцов. Ты пойдешь и разыщешь их. Но так, чтобы тебя никто не заподозрил ни в чем. Я тебе скажу, какие слова кому из купцов передать. Сделаешь?
– Ты не боишься, что я убегу? – Захир смотрел на пламя свечей, огонь отражался в больших зрачках. Сейчас глаза были темными, почти черными.
– Ты можешь убежать. Но тебе никуда не уйти. Тебя поймают и закуют в железо.
– Но почему ты за такое маленькое дело сулишь так много?
– Это дело не маленькое, оно опасное для тебя и для меня. Если люди шаха узнают о тех словах, которые я тебе скажу, меня, купцов, имена которых ты назовешь, тебя самого ждет смерть. Видишь, тебе, рабу, я доверяю свою жизнь.
– А ты верно отпустишь меня на волю?
– Клянусь Аллахом!
– Я сделаю это. Но отпусти меня на время в Гургандж. Хочу повидать отца.
– И дочь хозяина – так? В Гургандже мы будем. Свидишься. Но тут будь осторожен. Если тебя поймают, пусть ломают руки и ноги – молчи. Лучше сам вырви свой язык. Себя признанием ты не спасешь, а нас погубишь.
– Это и сам понимаю…
Утром он дал Захиру тюркский халат, сапоги, шапку. Оглядел его со всех сторон. Хорош. Но по лицу, по белым бровям сразу видно – чужеземец. Сказал ему об этом. Захир сходил в лавчонку, где продавались разные румяна, белила для красавиц. И малое время спустя Махмуд едва узнал своего раба. Лицо стало смуглым, брови черными, только предательски синели саклабские глаза. Но это уже было мелочью.
Захир все сделал, как надо. Он передал его слова купцам, а потом свел с ними и самого Махмуда. Проделал это так ловко (завернул Махмуда в мешок, навьючил на верблюда и отвез в условленное место), что мунхи шаха, если они и следили, ни о чем не могли догадаться: для них купец не покидал дома. Захир был все время весел, уверен в себе, и Махмуд чувствовал себя в безопасности. Сам Аллах послал ему этого человека…
Х
Стена была высокой. Вмазанные в ее гребень осколки стекла искрились на солнце зеленоватыми огоньками. За стеной приветливо зеленели ветви плодовых деревьев. Захарий огляделся. Ни доски, ни палки. А так через стену не перелезть. Он прошел дальше, остановился у арыка. Мутная вода бежала под стену. Захарий поднял рукав халата, померил рукой глубину – дна не достал. Быстро разделся, связал одежду в узел, перебросил через стену. Сам лег в арык, нырнул, упираясь ногами в скользкое, илистое дно, проплыл стену. В саду было тихо. Истомленные жарой деревья опустили листья. На траве лежала его одежда. Он не спеша оделся, выжал воду из кудрей, посидел, прислушиваясь, потом пошел, стараясь держаться в тени деревьев.
В углу сада к стене была приткнута ветхая лачуга из досок. Узкая щелястая дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На дощатой лежанке сидел седобородый старик, беззубым ртом грыз яблоко. Он оглянулся, подслеповато прижмурился, соскочил с лежанки:
– Боже мой, Захарий!
– Я, отец.
– Слава тебе господи! Я уж не чаял тебя увидеть. – Старик оглядел сына. – Э, да у тебя новый халат и сапоги крепкие. Где взял?
– Новый хозяин пожаловал.
– Неужто добрый попался?
– Кто его знает… Уезжаю я с ним, отец. Куда-то в степи. Далеко.
– Матерь Пресвятая Богородица, не увижу тебя больше! Ох, сынок, как же мне умирать тут одному, среди нехристей? Даже глаза прикрыть будет некому.
– Я вернусь. Хозяин даст мне волю. Я добуду денег, и мы уедем домой.
– Дай-то бог. Но не верю я этому, сын.
– Посмотрим. А не даст волю, так уйду. Я бы и сейчас ушел. Но куда денешься без денег?
– Оно так… Не знаю, что бы отдал, чтобы еще раз поглядеть на Днепр, помолиться в церкви, поесть нашего хлебушка. – Старик вдруг спохватился. – Да ты ел ли? Погрызи яблочко.
– Теперь я не голоден…
– Может, и правда Господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.
– Фатиму видишь?
– Каждый день. Спрашивает о тебе.
– Ты не можешь позвать ее, отец?
Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.
– Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет – вот и все. А так она будет горевать-печалиться.
– Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже. Ты да она – нет у меня людей дороже.
– Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не отдаст. Да и некрещеная…
– Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.
Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий, сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет. Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит, припрыгивая, Фатима. Она была
