Мидлмарч - Джордж Элиот

Розамонда увидела прямо перед собой сияющее оживлением лицо Доротеи и слегка оробела, подавленная благородным самоотверженным пылом своей собеседницы. Она вспыхнула и смущенно произнесла:

— Вы очень добры, благодарю вас.

— Он чувствовал, что поступил неверно, не поделившись всем этим с вами. Но простите его. Он молчал потому, что ваше счастье для него всего дороже. Он знает: ваши жизни — одно целое, и ему всего больнее оттого, что его несчастье причиняет боль и вам. Говорить со мною ему было легче, я ведь стороннее лицо. Но когда он все рассказал мне, я спросила, можно ли мне встретиться с вами… я так сочувствовала его и вашей беде. Вот почему я приезжала к вам вчера, по той же причине приехала и сегодня. Горе нелегко перенести, ведь верно? Разве можно жить, зная, что у кого-то случилось горе, тяжкое горе, а ты даже не пытаешься ему помочь!

Всецело отдавшись охватившему ее чувству, Доротея забыла обо всем, и терзавшие ее страдания напоминали о себе лишь одним: они делали ее еще отзывчивее к страданиям Розамонды. Ее голос звучал все с большим и большим волнением, проникая, казалось, до самых глубин души, словно полный муки тихий крик, прозвучавший во мраке. Вновь она бессознательно сжала рукой маленькую ручку Розамонды.

А та, пронзенная невыносимой болью, судорожно разрыдалась, совсем как накануне, когда, растерянная и оскорбленная, прильнула к мужу. И вновь печаль могучею волною захлестнула Доротею — ей подумалось, не является ли Уилл Ладислав причиной смятения Розамонды? Она начинала опасаться, выдержит ли до конца, и теперь сама уже пыталась побороть рыдания. Стараясь овладеть собой, она внушала себе, что, быть может, наступил решающий момент в жизни трех людей — не в ее жизни; в ее жизни ничего уже не изменить, зато многое может измениться в этих трех судьбах, связанных с ее судьбой отчаянием и опасностью, которые нависли над каждым из них. Быть может, она еще успеет уберечь от бесчестия это хрупкое создание, которое сидело сейчас рядом с ней, горько плача. Да и повторится ли когда-нибудь подобный случай? Им с Розамондой не сидеть уж больше рядом, так тесно связанным волнующим, до глубины души воспоминанием о вчерашнем дне. Их особенные отношения дают ей особенную возможность оказать воздействие на Розамонду, она чувствовала это, хотя совершенно не догадывалась о том, что ее собственные чувства известны миссис Лидгейт.

Доротея понимала, что в жизни Розамонды наступил критический момент, но не представляла себе, сколь неожиданным он для нее явился, — впервые в жизни сильное потрясение развеяло созданный воображением мирок, где Розамонда пребывала до сих пор, в приятном сознаний собственной непогрешимости и несовершенства всех остальных. А когда эта женщина, к которой Розамонда приблизилась с ужасом и неприязнью, уверенная, что та ревнует и потому ненавидит ее, вдруг неожиданно к ней обратилась так дружелюбно, так открыто, потрясенная Розамонда совсем растерялась, и ей казалось, самая земля уходит из-под ее ног.

Наплакавшись, она успокоилась понемногу, отняла платочек от лица, и глаза ее — два голубых цветка — беспомощно обратились к Доротее. Что толку раздумывать, как ты себя держишь, после таких рыданий? И Доротея, на щеке которой поблескивал след одинокой слезинки, тоже напоминала растерянную девочку. Их более не отгораживала друг от друга гордость.

— Мы говорили о вашем муже, — с некоторой робостью сказала Доротея. — Я не видела его уже много недель, и меня поразила печальная перемена в его наружности. Он сказал, что выпавшее ему испытание он переживает в одиночку. Но я считаю, ему легче было бы все выносить, если бы он смог быть совершенно откровенным с вами.

— Тертий очень сердится и раздражается, стоит мне сказать хоть слово, возразила Розамонда, вообразив, что муж пожаловался на нее Доротее. — Он напрасно удивляется, что в разговорах с ним я стараюсь не затрагивать неприятные темы.

— Он себя винит, что с вами не поговорил, — сказала Доротея. — О вас же сказал только, что деятельность, огорчающая вас, и ему не может доставить радости, что брак наложил на него обязательство во всем сообразовываться с вашим желанием. Он потому и отказался от моей просьбы продолжить работу в больнице, занимая там прежнюю должность, что это принудило бы его остаться в Мидлмарче, а он не хочет делать ничего такого, что вас бы огорчило. Со мной он был так откровенен, потому что знал, сколько испытаний выпало на мою долю из-за болезни мужа, воспрепятствовавшей его планам и глубоко удручавшей его. Ваш муж знает, что мне ведомо, как тяжко жить, терзаясь постоянным опасением причинить боль близкому существу.

Доротея сделала небольшую паузу, заметив, что личико Розамонды слегка просветлело. Но ответа не последовало, и Доротея продолжала; ее голос с каждым словом звучал все более взволнованно и робко.

— Брак — это нечто совсем особое. Есть даже что-то устрашающее в близости, которую он приносит. Даже если мы любим кого-то сильнее, чем… того, с кем мы связаны браком, это чувство бесплодно. — Бедная Доротея так разволновалась, что едва успела спохватиться и неловко поправилась: — Я имею в виду, брак лишает нас возможности найти или дать счастье в любви такого рода. Я знаю, она может быть огромна, но она… убивает брак… брак мертв, а остальное исчезает без следа. И тогда муж, если любит жену, верит ей, а жена не только не пришла ему на помощь, но стала проклятием его жизни…

Ее голос звучал еле слышно: Доротея ужаснулась, не слишком ли много она на себя взяла, не выступает ли она в роли обличающей порок добродетели? Она была слишком взволнована, чтобы заметить волнение Розамонды. Горя желанием не упрекнуть, а высказать сочувствие, она положила свои руки на ручки Розамонды и торопливо произнесла:

— Я знаю, знаю, чувство это может быть огромно… сами о том не ведая, мы поддаемся ему, и так тяжко… просто смерти подобно с ним расстаться… а ведь мы слабы… я так слаба…

Собственное горе, помогавшее ей спасти от горя другую женщину, захлестнуло Доротею, подавило ее. Речь ее оборвалась, ее прервали не слезы, — что-то вдруг ей помешало, она почувствовала, что не может продолжать. Бледное лицо ее стало мертвенно-бледным, губы дрожали, она испуганно сжимала руки Розамонды в своих.

Низвергнувшийся на нее могучий ток чужого чувства подхватил Розамонду, увлек за собой, и все вокруг казалось новым, страшным, непонятным. Она не знала, что сказать, но невольно приложила губы ко лбу Доротеи, оказавшемуся очень близко от них, и обе женщины на несколько мгновений судорожно прильнули друг к другу, словно жертвы кораблекрушения.

— Вы заблуждаетесь, — с волнением шепнула Розамонда, повинуясь неизъяснимому стремлению освободиться от чего-то, что угнетало ее так невыносимо, словно она была повинна в убийстве.

Женщины отстранились друг от друга, их взгляды встретились.

— Когда вы вошли сюда вчера, все было совсем не так, как вы подумали, чуть слышным голосом добавила она.

Доротея удивленно слушала, предполагая, что Розамонда хочет перед ней оправдаться.

— Он рассказал мне, как он любит другую женщину, чтобы мне стало ясно, что меня он не полюбит никогда, — торопливо объясняла Розамонда. — А теперь он, должно быть, возненавидит меня, потому что вы вчера о нем не то подумали. Он говорит: вы будете из-за меня дурного мнения о нем, сочтете его лицемером. Но если так случится, то не из-за меня. Он никогда не любил меня, я знаю, я мало значила в его глазах. Он сказал вчера, что кроме вас для него не существует женщин, так что виновата во всем только я. Он сказал, что никогда теперь не сможет с вами объясниться из-за меня. Он сказал, что он навек погиб в ваших глазах. Но теперь я вам все рассказала, и он уже не может меня ни в чем упрекнуть.

Откровенность Розамонды была вызвана воздействием неведомых ей прежде побуждений. Свою исповедь она начала, покоренная волнением Доротеи, а потом ей стало казаться, что она отражает упреки Уилла, которые, словно кровоточащие раны, терзали ее до сих пор.

Потрясение, которое вызвали эти слова в Доротее, даже трудно назвать радостью. В полном смятении чувств она продолжала ощущать боль от перенесенных ночью и утром страданий и лишь предугадывала, что и радость ждет впереди. Зато сочувствие, ничем не сдерживаемое сочувствие, она испытала тотчас же. Ей уже не приходилось насильственно внушать себе участие к Розамонде, и она с жаром отозвалась на ее последние слова:

— Да, он ни в чем теперь не может вас упрекнуть.

Сердце этой великодушной женщины, склонной слишком высоко ценить добрые побуждения других, преисполнилось благодарности Розамонде, исцелившей ее от страданий, и она не задумалась о том, что самоотверженность миссис Лидгейт была лишь откликом на ее собственный порыв.

Они немного помолчали, затем Доротея спросила: