Мидлмарч - Джордж Элиот

Она вытянула руку и кончиками пальцев тронула рукав Уилла.

— Не прикасайтесь ко мне! — Он выкрикнул это так, словно хлыстом стегнул, отшатнулся от нее, побледнел, затем вновь стал пунцовым. Казалось, его пронзает невыносимая боль. Он бросился в дальний конец комнаты, остановился лицом к Розамонде, вскинув голову, сунув пальцы в карманы и устремив злобный взгляд — даже не на Розамонду, а на какую-то точку, находящуюся в нескольких дюймах от нее.

Розамонда почувствовала себя глубоко уязвленной, но заметить это мог бы только Лидгейт. Она тотчас же сделалась очень спокойной, села, развязала ленты шляпки, сняла шаль, положила возле себя и с чинным видом скрестила на коленях похолодевшие руки.

Самое благоразумное, что мог бы предпринять Уилл, это незамедлительно взять шляпу и откланяться, но он не испытывал желания так поступать, наоборот, он всеми фибрами души жаждал остаться и обрушить свой гнев на Розамонду. Снести удар, который навлекла на него эта дама, и не дать выхода гневу было для него так же невозможно, как для раненой пантеры не прыгнуть на охотника и не вонзить в него клыки. И в то же время как скажешь женщине, что тебе впору ее проклинать? Его вспышка перешла границы дозволенного; услышав дрожащий голосок Розамонды, он не мог не признать в душе, что вел себя неподобающе. С певучей мелодичностью, усугублявшей сарказм этой фразы, она сказала:

— Никто вам не мешает догнать миссис Кейсобон и объяснить ей, кому вы оказываете предпочтение.

— Догнать! — воскликнул он, кипя негодованием. — Неужели вы думаете, что она пожелает бросить на меня хотя бы взгляд и что мои слова имеют для нее теперь большую цену, чем сор, валяющийся на дороге?.. Объяснить! Как можно что-то объяснить, унизив этим объяснением другую женщину?

— Вы можете сказать ей все, что вам угодно, — срывающимся голосом проговорила Розамонда.

— Вы думаете, принеся вас в жертву, я возвышусь в ее глазах? Такие женщины не чувствуют себя польщенными, если мужчина ради них готов на гнусность, для нее не послужит свидетельством моей преданности то, что я трусливо от вас отступился.

Он стал метаться по комнате, словно дикий зверь, который увидел добычу, но не знает, как завладеть ею. Молчание его длилось недолго.

— Я и раньше не надеялся… почти… чтобы что-то изменилось к лучшему. Но я в одном не сомневался — она верила в меня. Как бы ни отзывались обо мне люди, как бы ни поступали они со мной, она в меня верила. Теперь конец! Я буду выглядеть в ее глазах жалким притворщиком: так щепетилен, что райское блаженство согласен принять лишь на лестных условиях, а сам втихомолку продаюсь дьяволу. Для нее станет оскорбительным любое воспоминание обо мне, начиная с той минуты, когда мы…

Тут Уилл осекся, словно спохватившись, что в пылу гнева чуть было не бросил то, чем нельзя швыряться. Но желая дать выход ярости, вновь обрушился на слова Розамонды, будто то были мерзкие гады, которых следовало раздавить и отшвырнуть.

— Объяснить! Попробуй объясни, как ты свалился в преисподнюю! Объяснить ей, кого я предпочитаю! Предпочитаю ее точно так же, как предпочитаю дышать. Рядом с ней не существует других женщин. Если бы она умерла, прикоснуться к ее руке было бы для меня большим счастьем, чем прикоснуться к руке любой из живущих.

Под градом этих отравленных стрел Розамонда растерялась и утратила представление о реальности, которая казалась ей теперь кошмарным сном. Куда девалась та холодная враждебность, та сдержанная, но незыблемая уверенность в своей правоте, которыми она во время споров с мужем всегда парировала самые бурные его вспышки; она испытывала сейчас лишь одно ошеломляющую новизну боли; впервые в жизни подвергалась она бичеванию, и ощущение это было ужасным, ни с чем не сравнимым. К ней относятся совсем не так, как ей хотелось бы, эта мысль запечатлелась в ее сознании, словно выжженная раскаленным железом. Но вот Уилл, наконец, умолк; Розамонда поникла в глубоком унынии — побледневшие губы, сухие скорбные глаза. Окажись сейчас на месте Ладислава Тертий, его растрогал бы убитый вид жены и в порыве жалости он поспешил бы приголубить ее и утешить, невзирая на пренебрежительность, которой Розамонда встречала эти полные сочувствия порывы.

Не будем осуждать и Уилла за то, что он не испытал жалости. С этой женщиной, которая лишила его самого сокровенного и дорогого, его не связывали никакие узы, и он не считал себя виновным. Он знал, что был жесток, но в нем еще не пробудилось раскаяние.

Замолчав, он продолжал рассеянно бродить по комнате, а Розамонда все так же сидела не шевелясь. Наконец, он, казалось, опомнился, взял шляпу и остановился в нерешимости. Трудно было бы произнести какую-нибудь банальную вежливую фразу после того, что он ей только что наговорил, и в то же время непростительной грубостью было уйти, ни слова не сказав. Его гнев утих, вспышка погасла. Он облокотился на каминную доску и застыл в ожидании… сам не зная чего. Взять свои слова обратно он не мог: обида еще не прошла; в то же время его сознание не покидала мысль, что в этом доме, где его всегда встречали с нежной дружбой, поселилось горе; он вдруг ясно ощутил беду, разразившуюся и в стенах этого дома, и за их пределами. Нечто вроде предчувствия защемило его как тиски — не придется ли ему посвятить всю жизнь этой беспомощной женщине, открывшей ему беспросветную тоску своего сердца? Но опасение едва мелькнуло, как он тотчас угрюмо отверг вероятность такой перспективы и, бросив взгляд на померкшее лицо Розамонды, пришел к выводу, что из них двоих он более достоин жалости. Нужно сжиться с болью, чтобы из нее проросла способность к состраданию.

Шла минута за минутой, они все молчали, далекие друг другу, хотя их разделяло всего несколько шагов; на лице Уилла написана была глухая ярость, на лице Розамонды — глухая печаль. У бедняжки не хватило сил ответить Уиллу гневной отповедью. Крах иллюзии, которой она тешилась так долго, нанес ей сокрушительный удар: ее мирок превратился в руины, и мысль ее потерянно блуждала среди них.

Уиллу хотелось, чтобы она заговорила, как-то смягчив этим жестокость его слов, такую очевидную сейчас, что представлялась нелепой любая попытка воскресить прежние дружеские отношения. Но Розамонда ничего не сказала, и, сделав над собой отчаянное усилие, он спросил:

— Можно мне сегодня вечером зайти к Лидгейту?

— Как вам угодно, — еле слышно ответила Розамонда.

Уилл вышел, и Марта так и не узнала, что он был в доме.

Когда за ним закрылась дверь, Розамонда попыталась подняться и потеряла сознание. Немного погодя она очнулась, но ей было слишком худо, чтобы встать и позвонить, и она просидела на месте до тех пор, пока удивленная столь продолжительным ее отсутствием служанка не отправилась искать ее во всех комнатах нижнего этажа. Розамонда объяснила, что ей внезапно стало дурно, что у нее был обморок, и попросила помочь ей перейти наверх. В спальне она, не раздеваясь, рухнула на постель, впав в полное оцепенение, как уже было в один памятный для нее печальный день.

Лидгейт возвратился домой раньше, чем ожидал, примерно в половине шестого, и нашел жену в спальне. Ее внезапное нездоровье так его напугало, что отодвинуло на задний план все другие заботы. Когда он щупал у нее пульс, Розамонда задержала на его лице свой взгляд, и Лидгейт почувствовал, что его присутствие ей приятно, чего давно уж не бывало. Он сел на край кровати, нежно обнял жену и, склонившись к ней, сказал: «Розамонда, бедняжка моя! Тебя что-то встревожило?» Прильнув к нему, она истерически разрыдалась, и Лидгейт целый час успокаивал ее и отхаживал. Он решил, что разговор с Доротеей, как видно побывавшей в этот день у Розамонды, взволновал ее, открыв глаза на многое, и побудил вновь потянуться к мужу,

79

И мне снилось далее, что, кончив

беседовать, они приблизились к вязкому

болоту, расположенному посреди равнины,

и оба с безрассудной неосторожностью

вдруг упали в трясину. Называлось это

болото Унынием.

Но вот Розамонда успокоилась, и Лидгейт, надеясь, что под воздействием болеутолительного она вскоре уснет, отправился в свой кабинет, а по пути зайдя в гостиную взять оставленную там книгу, увидел на столе письмо от Доротеи. Он не отважился спросить у Розамонды, не заезжала ли к ней миссис Кейсобон, но узнал об этом из письма, в котором Доротея упомянула, что собирается привезти его лично.

Явившийся несколько позже Уилл Ладислав, судя по удивлению, с которым встретил его Лидгейт, заключил, что тот не знает о его предыдущем визите, и не осмелился спросить как ни в чем не бывало: «Разве миссис Лидгейт вам не говорила, что я уже был у вас утром?»

— Бедняжка Розамонда захворала, — сказал Лидгейт, едва они успели поздороваться.