Все рассказы об отце Брауне - Гилберт Кийт Честертон

Злой рок семьи Дарнуэй[118]

Два художника-пейзажиста смотрели на пейзаж, который, будь он изображен на полотне, назвали бы мариной. Оба пребывали под сильным впечатлением от увиденного, однако их ощущения разнились. Первому, молодому, но уже известному в художественных кругах лондонцу все здесь было ново и удивительно. Второму, местному живописцу, слава которого, однако, не ограничивалась окрестностями, картина представлялась странной именно благодаря долгому знакомству.

Если рассуждать с точки зрения колорита и формы, как делают художники, это была полоса песка на фоне полосы заката, окрасившего сцену мрачными оттенками мертвенно-зеленого, бронзового и желтовато-серого, но не тусклого, а в благородстве не уступавшего золоту. Ровные линии прерывал одинокий вытянутый силуэт дома. Он так близко подступал к воде, что сухие травы и камыши почти сливались с водорослями, однако куда больше удивлял верхний этаж, зиявший провалами и пустыми глазницами окон, словно скелет на фоне умирающего заката. Зато в нижнем этаже окон почти не было, их заложенные кирпичом проемы почти сливались со стеной. Лишь одно окно еще могло считаться таковым, и что самое странное — оттуда лился свет.

— Кому, скажите на милость, придет в голову жить в этой развалюхе? — воскликнул высокий, рыжебородый, богемного вида лондонец. Художник был молод, хотя борода его старила. В Челси его знали как Гарри Пейна.

— Возможно, призракам? — откликнулся его приятель Мартин Вуд. — Пожалуй, обитатели дома и впрямь на них похожи.

Удивительно, но шумный лондонец куда больше походил на провинциала, чем рассудительный и опытный местный художник, который поглядывал на молодого со снисходительностью старшего товарища. И впрямь, в облике местного живописца не было ничего примечательного: темная одежда, бесстрастное гладко выбритое лицо.

— Это знамение времени, — продолжил он, — вернее, ухода старых времен и упадка старых семейств. В этом доме живут потомки прославленного рода Дарнуэй, но мало найдется на свете бедняков беднее, чем они. Дарнуэи не в состоянии отремонтировать второй этаж и обитают в нижних комнатах, словно совы и летучие мыши. Впрочем, в доме хранятся семейные портреты, которые восходят ко временам Войны Алой и Белой розы и считаются старейшими образцами английской портретной живописи. Меня пригласили оценить их художественные достоинства. Есть там один портрет, из самых ранних — так хорош, что мороз по коже.

— Меня продирает мороз при одном взгляде на эти руины, — заметил Пейн.

— Пожалуй, — согласился его товарищ.

Последовавшее затем молчание нарушил слабый треск камыша во рву, и художники, в обычной жизни вовсе не склонные к мистицизму, вздрогнули, когда темная фигура промелькнула вдоль берега, словно вспорхнула испуганная птица. Фигура принадлежала мужчине с черным саквояжем, вытянутым желтушным лицом и зорким взглядом, которым он подозрительно уставился на чужака.

— А, доктор Барнет, — произнес Вуд с облегчением. — Добрый вечер. Вы идете в дом? Кто-то заболел?

— В таком месте всегда кто-то болен, — буркнул доктор, — и порой серьезнее, чем им кажется. Сам воздух дома пропитан губительными миазмами. Не завидую я тому молодому австралийцу.

— Что за австралиец? — рассеянно спросил Пейн.

— Хм, — фыркнул доктор, — разве ваш приятель не рассказал? И надо же, какое совпадение — прибывает он именно сегодня. Какая-то мелодрама в старинном духе: наследник возвращается из колоний в разрушенный отчий замок! Имеется даже договор, согласно которому ему надлежит взять в жены деву, поджидающую его в башне, увитой плющом. Какой допотопный обычай! Удивительно, что в наши дни такое случается. Австралиец даже унаследует немного денег — хоть какое-то утешение.

— А что думает об этом сама мисс Дарнуэй в своей увитой плющом башне? — сухо осведомился Вуд.

— То же, что обо всем прочем, — ответил доктор. — В этом рассаднике суеверий не думают, а грезят и спят на ходу. Полагаю, она считает старый договор и мужа из колоний частью семейного проклятия. И даже если жених окажется горбатым одноглазым негром, одержимым манией убийства, она сочтет такой расклад достойным завершением мрачного семейного предания.

— Боюсь, после ваших слов мой лондонский приятель составит слишком мрачное представление о моих знакомствах, — рассмеялся Вуд, — а я-то собирался представить его своим друзьям! Художник просто не имеет права пройти мимо их семейных портретов. Впрочем, готов повременить, если австралийское вторжение в разгаре.

— Ради Бога, не отказывайтесь от этой идеи! — с чувством заметил доктор. — Все, что способно взбодрить их, облегчает мою задачу. Чтобы развеять здешнее уныние, одного австралийского кузена недостаточно. Я сам вас отведу.

Подойдя ближе, они обнаружили, что старый дом стоит на острове, окруженном рвом с морской водой, и пересекли его по мосту. На другой стороне моста лежала довольно широкая площадка или насыпь, в трещинах между камнями торчали колючие сорняки. В серых сумерках площадка казалась голой, и Пейн удивился, что небольшой клочок земли может так красноречиво передавать дух запустения. За каменным выступом, который образовывала площадка, под низкой тюдоровской притолокой, словно вход в пещеру, зияла открытая дверь.

Когда юркий доктор без церемоний завел их внутрь, на Пейна снова навалилась тоска. Он ожидал, что им придется подниматься в полуразрушенную башню по узкой винтовой лестнице, но первая же ступенька вела вниз. Миновав несколько коротких и ветхих пролетов, они очутились в просторных сумрачных комнатах, которые, несмотря на картины и пыльные книжные полки, больше напоминали замковые подземелья. То там, то тут свеча в старинном подсвечнике выхватывала из тьмы остатки былого величия, однако гостей поражал или скорее угнетал не искусственный свет, а бледное сияние света естественного. Пейн подошел к стене с единственным окном, низким и овальным, в прихотливом стиле конца семнадцатого