Тополиный пух - Фридрих Незнанский

— Спасибо, Люба, — тут же отстраняясь и отпуская ее, достаточно громко сказал он, и она вдруг густо покраснела.

«Вот только этого нам еще и не хватало!» — с досадой подумал он, уже кляня себя за неосторожность.

— Идите, я сейчас, — отвернувшись, спокойно сказала она и, скользнув мимо него в ванную, открыла кран и пустила воду.

Она появилась за столом минуту спустя после него, и на лице ее — розовом и чистом — не было написано ничего, кроме самой скромности.

— Извините, выпить я вам не предлагаю, вы же за рулем, — сказал писатель и, подумав, добавил: — Хотя с вами, Александр Борисович, сделал бы это с удовольствием. Ну что ж, может, в другой раз, если жизнь сведет.

— Я бы тоже не возражал против одной рюмочки, не больше. У нас еще четыре часа впереди, а за себя я всегда спокоен, и под этим делом, — щелкнул он себя по шее, — за руль никогда не сажусь. И еще я не люблю гонки. А заставлять дышать в трубочку помощника генерального прокурора вряд ли кому-нибудь придет в голову, поверьте моему опыту.

— Вы меня так уговариваете, — засмеялся Семен Аркадьевич, — что я, право, и не знаю… Дочка, не нальешь нам по рюмке? Вы что предпочитаете, Александр Борисович, водочку или коньяк?

— Папа, может?.. — Люба с сомнением посмотрела на Турецкого.

— Нет, от рюмки коньяка из ваших рук я бы не отказался, Любовь Семеновна.

— Ох, какой вы, однако, льстец! — весело сказала она, выходя и тут же возвращаясь с хрустальным графинчиком.

Эту свою рюмку Александр Борисович выпил в четыре приема, отхлебывая по маленькому глоточку. Ну а писатель разрешил себе больше. В течение обеда он за разговором практически прикончил графинчик.

Предупреждение о том, что его служебные проблемы — табу для домашних, носило, видимо, пристрелочный характер. Так, на всякий случай, может, для придания значимости своей работе. Потому что он вскоре сам заговорил о газетных делах, рассказывая о коллегах и выдавая на каждого довольно меткие характеристики. Во всяком случае, они стали Турецкому понятнее чисто в человеческом плане.

А он сперва никак не мог сообразить, с какой стати писатель потчует его всей этой информацией. И сообразил только в конце обеда, и тут же упрекнул себя за невнимательность, продиктованную, разумеется, присутствием Любы, которая сидела напротив, загадочно улыбаясь и переводя блуждающий взгляд с предмета на предмет. Турецкий, пытавшийся внимательно следить за развитием мысли писателя, постоянно ощущал на себе этот ее взгляд и отвлекался, чем, вероятно, и веселил ее.

— Я чувствую, — заметил вдруг писатель, — что вы не совсем улавливаете, зачем я это вам рассказываю?

— Нет, ну что вы? — попытался возразить Турецкий, уже сердясь на себя.

— Просто мне показалось, Александр Борисович, что вы поставили перед собой задачу выяснить по возможности причастность либо непричастность каждого из нас к этой публикации. Так я хотел в какой-то степени облегчить вашу задачу. Четко зная условия, вам проще будет найти и решение.

— В вас говорит математик.

— Угадали, — улыбнулся писатель. — У меня именно математическое образование. Наверное, отсюда и легкость общения с историей, теперь понимаете?

— Поразительно, — искренне ответил Турецкий.

— Чай? Кофе?

— Предпочтительнее кофе, и покрепче.

— Естественно. Люба, ты поняла? А мне зеленого чая. В кабинет. Прошу, Александр Борисович. Вам делать выводы, а уж я помогу, чем смогу.

— Дорогая хозяйка, — сказал, поднимаясь, Турецкий, — разрешите поблагодарить вас за чудный обед и поцеловать вам ручку?

— Ну что вы! — так же церемонно ответила она, щурясь от смеха и протягивая ему кончики пальцев, словно принцесса. — Мой труд совсем не стоит вашей благодарности…

— Люба, — строго прервал ее отец, пока Александр Борисович изысканным жестом поднес ее пальчики к губам, целуя их, — не хулигань, ты уже не девочка! Что о тебе подумает Александр Борисович?

— Я думаю, — отпуская ее пальцы, сказал Турецкий, — что они пахнут очень приятно, кажется, мятой. А что, по-вашему, хулиганить разрешено только девочкам?

— Что, съел? — Люба показала отцу язык, ну, точно так же, как недавно ему, там, в ванной..

И Александр только сейчас вдруг понял, что Люба ничего не придумывает и ничего не играет, не изображает — она просто такая вот по жизни: открытая, свободная и умеет безбоязненно, откровенно радоваться тому, что ей действительно нравится. Редкое нынче качество, и завидное…

3

Он вел машину уже в полной темноте.

Любу, сидевшую справа от него, словно оставила дневная веселость, и теперь она вела себя тихо, лишь изредка поглядывая на него сбоку, и глаза ее при этом странно блестели — видно, в зрачках отражались огни фар редких встречных машин. Сейчас основной поток транспорта двигался в сторону Москвы.

Но глаза, как говорится, глазами. Кажется, еще Лермонтов заметил, что, если, говоря о женщине, заводят речь о ее глазах, значит, все остальное ни к черту не годится. Нет, неправ был поэт, молодой еще по нашим-то временам. И глаза у Любы были как раз очень интересными — то большими, когда она удивлялась чему-нибудь, то узенькими, когда смеялась или лукавила. Турецкий, как ни старался, не мог надолго отвести взгляд от ее коленок, которые она скромненько и как бы ненавязчиво выставила напоказ. А может, и не выставила, а просто сиденье такое у машины своеобразное.

В самом деле, замечал Турецкий, стоило к нему подсесть любой женщине — знакомой, незнакомой, случайной попутчице, которая проголосовала у обочины и которую просто грех было бы не подвезти, когда имелось время, как ее коленки немедленно принимали самый вызывающий вид. Прямо мистика какая-то.

Но сейчас Александр старался не отрывать взгляда от дороги: всегда может найтись сумасшедший, который захочет перебежать дорогу перед носом автомобиля. И Люба, вероятно, чувствовала это его несколько напряженное состояние и не отвлекала ни разговором, ни вызывающими позами, хотя могла бы вполне. И Турецкий, пожалуй, не стал бы возражать, а съехал бы с трассы на любую боковую дорогу, погасил бы габаритные огни и повернулся к своей очаровательной соседке. И вряд ли бы встретил резкий отпор…

Да, оно, конечно, и неплохо бы, но Александр Борисович давно обратил внимание на следующий за ним на некотором отдалении темный автомобиль. И дело не в том, что на ночной дороге все машины похожи друг на дружку, а в том, что именно эта, прибавлял ли скорость Турецкий или сбавлял, держалась на одном и том же расстоянии — точно через машину. Уже в городе Александр попробовал «побегать» немного, чтобы потерять «хвост», но тот не отставал — видно, за рулем сидел профессионал. А коли так, то там знали и к кому ездил Турецкий. Значит, и в прятки играть смысла не было. И тогда он перестал обращать на машину внимание. Вернулся мысленно к разговору с писателем.

Они засиделись в его кабинете допоздна, точнее, до приезда супруги Семена Аркадьевича, Нины Ивановны. Вот, кстати, тоже поразительная штука: едва она вошла, как Александр Борисович вмиг представил себе, какой станет Люба в пожилом возрасте. То есть один к одному! И еще мелькнуло: «Ах ты, старый ловелас! Неужто готов и за мамашей приударить? Да она ж тебе как бабушка!» Нет, ну что говорить, тоже необычайно приятная женщина, разве что постарше, лет ей где-то за пятьдесят, но сохранилась — нет слов. Да, впрочем, и Александр Борисович в свои сорок семь не считал себя старым, разве что к слову, но не больше, нет. Потом они, уже всей семьей, попили чаю с тортом, который привезла Нина Ивановна, зная, что у мужа гость, и никуда не торопились, ибо и сам Турецкий не проявлял озабоченности по поводу позднего времени, да и чай оказался к месту. А после и уехали с Любой, провожаемые ее родителями, которых Александр Борисович, кажется, успел очаровать. Он умел это делать, когда, разумеется, хотел, и чувствовал, как в него вселяется некий шаловливый бес.

Но это все было попутно, словно бы в качестве гарнира к главному блюду, которым, несомненно, оказалась доверительная беседа с писателем. А вот Семену Аркадьевичу он был искренне благодарен за его не менее искреннюю своеобразную исповедь.

Его меткие характеристики, как уже замечено, дали возможность Турецкому отчетливо представить себе и атмосферу в еженедельнике, и некие тайные механизмы, которые двигали изданием. О них как-то не принято говорить вслух, ибо далеко не все спонсоры любят, когда их не просто упоминают, а пробуют публично разобраться в причинах их спонсорства. Понятнее стали и люди, которые входили в редакционную коллегию, то есть отчасти влияли на политику издания, оставляя все-таки последнее слово за его хозяином, — это если выражаться с прямотой римлянина. А истинным хозяином «Секретной почты» был вовсе не Эдгар Амвросиевич, а крупнейший в стране нефтегазовый холдинг; и, следовательно, ни о какой абсолютной независимости еженедельника говорить не приходилось. Правда, миллионной армии читателей этот факт не был известен.