Лестница Шильда, роман - Грег Иган

Он кое-как взял себя в руки, только увидев корабль целиком. Сперва с ребра, но уже через минуту судно ужалось до жалкого ожерельица как бы из стеклянных бусин. Новая система условно неподвижных звезд, по которой уже можно было всерьез ориентироваться в пространстве, проявилась в его восприятии. Бескрайнее белое поле, занимавшее правую половину пространства, походило на пустынную поверхность Луны. Сияние просачивалось даже сквозь полусомкнутые веки. Он вспомнил, как однажды на Пельдане[39] взял глайдер и пустился в полет высоко над дюнами; тогда ему временами тоже казалось, что он падает через тонкую воздушную пелену. У той планеты луны не было, но звезды сияли почти так же ярко, как эти.

Сидевший позади Янн следил за ним.

― Ты как, в порядке?

Чикайя кивнул.

― Там, в тех пространствах, где ты рос, — начал он, — было понятие вертикали?

― В каком смысле?

― Я знаю, что ты не чувствуешь гравитации, ты об этом говорил однажды… но есть ли там нечто плоское, протяженное и объединенное, как, например, земля? Или все изотропно и трехмерно, как на хабитате с нулевой силой тяжести, где возможно перемещение и соединение в любых направлениях?

Янн вежливо ответил:

― Самые ранние мои воспоминания относятся к СР4 — это кэлерово многообразие,[40] локально идентичное векторному четырехмерному комплексному пространству, но с абсолютно иной глобальной топологией. Но рос я в действительности не там. Я много странствовал вокруг него в детстве, просто чтобы добиться гибкости восприятия. В таком оторванном от остального мира окружении, как это… — он пренебрежительно обвел рукой окружавшее их пространство, более или менее отвечавшее евклидовой геометрии, — я погружался лишь для решения физических задач специального рода. И то, даже базовая ньютоновская механика легче воспринимается в симплектическом многообразии.[41] Располагать отдельной видимой координатой для позиции и момента каждой степени свободы гораздо проще, чем корячиться, пытаясь свести воедино все данные в простом трехмерном пространстве.

Неплохо для праздношатающегося.

Чикайя не то чтобы завидовал вышемерным способностям Янна, но нельзя было отрицать, что для него мир за Барьером, очевидно, куда менее экзотичен, чем для маленького Чикайи окрестные джунгли. Его уверенность в себе заметно поколебалась от мысли, что под определенным углом зрения весь его многотысячелетний опыт покажется смехотворно узкопрофильным.

Но примирить оба пути развития было невозможно. Не мог он на голубом глазу утверждать, что Воплощенные так уж нуждаются в потрясениях и странностях непрестанно ширящейся Вселенной вокруг, а потом исполниться желания, чтобы все эти тяготы оказались не более значительны, чем путешествие по поверхности самой рядовой планетенки.

Кадир обернулся к нему и испытующим тоном вставил:

― Я вот могу анализировать потоки на симплектическом многообразии, не внедряясь туда на постоянное место жительства. Для этого нам и нужна математика. Воображать, что ты должен кидаться, как в омут с головой, в любое абстрактное пространство, оказавшееся пригодным для физических теорий, — это, знаешь ли, отпетый буквализм.

Янн улыбнулся — эта реплика вряд ли задела его.

― Я не стану с тобой пререкаться. Я сюда явился не для проповедей заблудшим о бестелесности.

Зифет, сидевшая перед Чикайей, пробормотала:

― А что толку, если Воплощение кажется тебе столь бессодержательным?

Чикайя прикусил язык. Его предупредили, как любят поехидничать на борту. То и дело кто-нибудь из экипажа «Риндлера» отважно кидался вброд в поисках консенсуса по пояс в излитой оппонентами отраве, но импровизированная дискуссия в столь замкнутом пространстве не способствовала продуктивной дисгармонии отношений.

Двигатель челнока будто взбрыкнул; по счастью, Чикайя смог интерпретировать этот легкий толчок в рамках идеи о стремительном погружении, не допустив для себя полной перемены земли и неба местами. Он шарил взглядом по выжигавшей глаз белизне, отыскивая пункт назначения, но сияющее полотно было непроницаемо. Ему было удивительно вот так шнырять в нескольких километрах над объектом, занимавшим значительную часть небосклона уже много веков — и не сгореть дотла, как случилось бы, рискни он подлететь так близко к обычной звезде. Но лишь огромные размеры позволяли наблюдать Барьер настолько издалека. Каждый квадратный километр границы в целом сверкал не ярче рядовой сверхновой. Обычный допплеровский сдвиг не оказывал воздействия на этот свет, не увеличивал его мощности, так что отсюда, глядя прямо на Барьер словно бы через камеру-обскуру, Чикайя мысленно оценил его яркость как раза в три меньшую, чем при наблюдении с поверхности любой из посещенных им планет. Поражало другое: объект заполнял все поле зрения, не оставляя места ни для чего. На Пахнере Барьер большую часть года затмевало местное солнце, и даже при наибольшем угловом расстоянии от светила где-то на горизонте оставалась каемка линялого мрака, и там глаза отдыхали на паре-тройке бледных звездочек.

Включился задний ход, и он наконец различил силуэт Пера графопостроителя. Прикрыв докучливое сияние рукой, он смог увидеть и больше; проявились детали структуры. Устройство венчала радужная сфера. Он знал, что на самом деле этот рябивший узор сложен из триллионов микродвигателей, способных перемещать с прецизионной точностью в любом направлении объекты размером с атом. «Риндлер», изменяя скорость относительно барьерной, легко перемещался в новое требуемое положение, а вот стилус Пера парил так близко от границы, что без постоянной компенсации его бы сбило с нужного места: не столкновениями с межзвездным газом, так давлением собственного излучения Барьера. Вероятно, возмущение, созданное их прибытием, лежало в пределах собственных компенсационных возможностей устройства, но Чикайе было и странно, и смешно видеть, как легко Перо уживается с ними. Так мог бы гравер-каллиграф невозмутимо вырезать символы слова «ГРАВИТАЦИЯ» на булавочной головке, пока четверо увальней-недорослей, взобравшись мастеру на плечи и сдавив шею, намылились выяснить, кто кого сборет.