Запоздалый суд (сборник) - Анатолий Емельянов

И тут в его хмельной голове вдруг возникла Роза. Ведь уже скоро год, как Петр уехал, молодая баба, поди, скучает без мужа и, наверное, просто рада будет, если Вася навестит ее. Конечно, будет рада!..

Вася тушит папиросу и решительно поднимается с лавки. Поднимается и… снова садится. Ему приходит на память нынешнее заседание правления, на котором было решено завтра же распахать Розин огород и сдвинуть землю на компост. Он вспоминает, что твердо обещал председателю выполнить это решение.

Стоп! Но ведь вовсе не обязательно ему самому лично этим заниматься. Он пошлет кого-нибудь из трактористов — и вся недолга.

Вася озирается вокруг. Ах, светловата ночка-то! Лунища вон как начищенный медный таз выкатилась из-за Суры, а на небе — ни облачка. Пойдешь по улице — сразу заметят, и еще домой вернуться не успеешь, как слушок по деревне пойдет…

Сначала задами, а потом узкой тропинкой, вьющейся вдоль огородов, Вася шагает на Нагорную.

«Мне бы, дураку, надо еще раньше разуть глаза, — сам себе по дороге выговаривает Вася. — Теплым словом надо бы утешить. А то у Петра в гостях не раз бывал, а о его жене — ну, не дурак ли? Ведь знал, что Петр уехал — даже и думушки в голове не держал. Прямой дурак! Оно не зря говорится, что к чувашу ум приходит с опозданием. Пристал к этой Шуре. А что, если разобраться, эта Шура представляет? Да она и ногтя Розиного не стоит…»

Вот он, Розин дом.

Поднявшись на крыльцо, Вася долго прислушивался. Ни в избе, ни на дворе — никакого шума или шороха: коротка майская ночь, все спят. Вася тихонько постучал согнутым пальцем в наружную дверь. Подождал. Нет, видно, не услышали. Постучал посильнее и подольше.

Открылась избяная дверь, послышались шаги по сеням.

— Кто там? — донесся из-за двери сонный голос Розы.

— Это я, Вася, — ответил он тихим и немного осипшим — то ли от волнения, то ли оттого, что пересохло во рту — голосом.

— Дверь я не запираю, — сказала Роза. Все же подошла еще ближе и сама открыла. — Что-нибудь случилось?

— Да нет… — Вася замялся. — Просто к тебе пришел. Поговорить пришел.

— Дня-то тебе не хватает! — разговаривала Роза не очень-то приветливо. Однако же посторонилась, пропуская Васю в сени. — Коли пришел — так уж заходи.

Сама первой вошла в избу и зажгла лампу.

Разделенная надвое тесовой перегородкой изба тесновата и обстановлена небогато. Два окна выходят на улицу, два — на подворье. Вдоль перегородки стоит детская кроватка, по соседству с ней — шифоньер. Ну, еще стол и четыре стула вокруг него — вот и вся обстановка.

— Свету-то разве нет? — спросил Вася, чтобы как-то начать разговор. — Или пробки перегорели?

— У Михатайкина пробки перегорели — приказал Ваньке Козлову отрезать провода. Сама-то я и не видела, соседи сказали… Вот до чего дожила — пользоваться электричеством и то мне не разрешается…

«Ах, не ко времени Федот Иванович на нее вздрючился», — пожалел Вася, понимая, что такой разговор только отдаляет его от цели. Попробуй после него заговори о своих сердечных намерениях!

— Да-а, — неопределенно протянул Вася. — Да-а… Крутой человек Федот Иванович. Крутоват, что и говорить.

— Землю в огороде распорядился сдвинуть бульдозером, негодяй, — между тем продолжала Роза. — Минимум, видишь ли, не выработала! Будто я по лени, будто лежу на боку жир наращиваю. Ведь прекрасно знает, как я живу.

— Да, трудно тебе, трудновато, — сделав сочувственное лицо, проговорил Вася и постарался перевести разговор с этого — будь он неладен! — Михатайкина: второй раз за нынешний день он ему поперек дороги становится. — Петя-то пишет?

— Пишет, нынче письмо получила. Месяца через два обещается приехать. Небось и тебе тоже написал?

— Нет, Роза, не писал. — И опять Вася за свое: — Трудно тебе без мужика. Трудно…

Как и что дальше говорить, Вася не знает. Хоть и под градусами, а чувствует себя почему-то стесненно. Если бы он у Шуры был — давно бы уже лежал на перине. А тут прямо и ума не приложишь, с какого боку подступиться-то…

— Трудно тебе, Роза, — повторяет Вася и сам на себя пачинает злиться: что ты, как сорока, заладил одно и то же.

— Ничего, мир не без добрых людей. Есть и такие, кто жалеет. Нынче вон картошку посадили. Алексей Федорович коня дал.

— У меня бы надо попросить — трактор бы дал! — хвастливо, с горячностью пообещал Вася. Теперь, когда картошка уже посажена, можно обещать хоть всю тракторную бригаду — не убудется.

Однако же Роза осталась безучастной к горячим Васиным словам. Ей, видно, стало даже холодно, потому что на босые ноги она надела теплые домашние тапочки, стоявшие у детской кровати.

Вася нет-нет да и поглядывал на уличные окна. Занавешены они лишь тонким тюлем, и он, сидящий на стуле посреди избы, надо думать, хорошо виден с дороги. Набравшись храбрости, он передвинул свой стул поближе к Розе. Теперь, наверное, можно переходить и к главному.

— Роза… только ты пойми меня по-хорошему, — начал он тихо и доверительно. — Мы с женой рассорились, и домой идти мне сегодня не хочется. И я тебя хочу попросить: не разрешишь ли переночевать?.. Да что ты испугалась-то, ведь я тебя не съем.

Вот когда Роза поняла — это по ее разом изменившемуся лицу было видно, — зачем к ней в такой поздний час пожаловал бригадир Вася. Поняла, и голосом, от которого теперь уже Васе стало холодно, проговорила:

— Мой дом — не гостиница. А если тебе уж так приспичило — найдешь место у какого-нибудь старика со старухой, а не у одинокой женщины.

— Роза! — умоляюще поднял руки Вася. — Поверь, пальцем не трону.

— А еще что скажешь?

— Роза! — нежнейшим голосом, на какой только он был способен, повторял, как заклинание, Вася.

— Иди-ка, друг ситный, спать и другим тоже дай покой. — Роза решительно поднялась с места.

— Роза! — уже в полной безнадежности, но все же продолжал произносить свое заклинание Вася.

— Хватит. Уходи и уходи!

И опять первая шагнула в сени. Вася сделал последнюю отчаянную попытку — нагнал Розу и обнял своими железными ручищами.

— Роза… милая… — зашептал он, пытаясь своими губами найти ее губы.

Роза вывернулась из его объятий и отвесила такую оплеуху, что у Васи аж искры из глаз посыпались и в ушах зазвенело.

— Ах ты кобель! — возмущенно прохрипела Роза, у у нее даже голос стал хриплым от захлестнувшего ее негодования. — За бухгалтера Шуру меня принимаешь? Это она и с председателем, и с тобой живет — к ней и иди!

Прежде чем Вася успел опомниться и что-либо сообразить, Роза — и откуда только сила у нее взялась? — уже выставила его из сеней и с грохотом захлопнула дверь.

— Ишь таскается! — донеслось из-за двери. — Дома молодая жена — так нет, ему мало…

Вася, приходя в себя, постоял на крыльце, послушал, как закрылась избяная дверь, и только тогда дал волю своим чувствам — гневно скрипнул зубами и громко, выразительно сплюнул.

— Ну, ладно, я тебе покажу! — сквозь зубы сказал он в дверь, будто Роза все еще стояла по ту сторону ее. — Ты еще узнаешь, кто такой Вася Берданкин! Подумаешь, недотрога!.. Завтра же приеду и изничтожу твой огород, тогда и посмотрим, как ты запоешь… Подумаешь, недотрога!..

И, забыв в гневе об осторожности, уже не опасаясь, что его кто-то может увидеть, Вася рванул калитку, затем, закрывая, шваркнул ее наотмашь и прямо улицей зашагал к своему дому.

9

Когда Алексей Федорович на заседании правления сказал, что не согласен с председателем, и поставил в известность райком, Михатайкин, назвав это жалобой, ударил его в самое больное место. Никогда Алексей Федорович не жаловался и даже не любил жалобщиков. Он привык говорить правду не за глаза, а прямо в глаза. По собственному опыту ему было известно, что таким людям живется нелегко: увы, не все начальники любят, когда им говорят правду в глаза. Но не менять же ему на старости лет свой характер! Что бы там Михатайкин ни думал, как бы это ни называл, а он будет добиваться правды.

Да и жалоба ли это? Что, председатель его лично обидел? Дело гораздо серьезнее. И райком должен знать обо всем этом. Тем более что первый секретарь — человек в районе новый, до всех тонкостей в каждом колхозе дойти еще не успел. Другие районные работники о крутом Михатайкинском характере достаточно наслышаны — если и не точно такие, то подобные случаи уже были — по что-то не видно, чтобы зарвавшегося председателя пытались поставить на место. Как-никак, а они же его подымали на щит, как опытного, толкового руководителя, они создавали ему славу передовика при подведении годовых итогов. И браться за Михатайкина — значит трогать и самих себя. Дело не очень-то приятное. Может, теперь дожидаются, что возьмется новый секретарь? Но многое ли знает он о Михатайкине? И тогда разговор с ним будет как раз кстати… Только кстати ли? Ведь чем меньше секретарь знает о Михатайкине, тем труднее ему будет поверить, что прославленный не только в районе, но и за его пределами председатель колхоза занимается самоуправством. И тогда и в самом деле не будет ли разговор с секретарем выглядеть в его глазах именно жалобой или того хуже наговором, наветом на Федота Ивановича Михатайкина?