Мистер Гвин - Алессандро Барикко

Последняя лампочка погасла, когда он лежал распростертый на полу, и в темноте Джаспер Гвин услышал с некоторой досадой, как он плачет, в высшей степени сохраняя достоинство, но безо всякого стыда. Подошел к нему и сказал: «Спасибо, мистер Троули». Потом помог ему подняться. Мистер Троули оперся о его руку, а затем стал нащупывать в темноте лицо Джаспера Гвина. Может быть, хотел погладить его по щеке, но получилось объятие, и Джаспер Гвин впервые соприкоснулся с нагим мужчиной.

Мистер Троули заплатил за свой портрет пятнадцать тысяч фунтов и подписал обязательство хранить полное молчание, под страхом тяжелейших денежных санкций. Дома, когда жена ушла, выключил весь свет, кроме одной лампочки, открыл папку и не спеша прочел шесть листков, которые приготовил для него Джаспер Гвин. На следующий день отправил письмо, в котором благодарил его и выражал свою полную удовлетворенность. Последняя строка гласила: «Не могу отрешиться от мысли, что, если бы все это случилось много лет назад, я был бы теперь другим человеком и во многом лучшим. Искренне ваш, мистер Эндрю Троули».

46

Второй портрет Джаспер Гвин сделал для женщины сорока лет: раньше она занималась архитектурой, а теперь развлекала себя импортно-экспортной торговлей с Индией. Ткани, ремесленные изделия, время от времени произведения искусства. Она обитала с подругой-итальянкой в перестроенном под жилье складе где-то на окраине Лондона. Джасперу Гвину стоило некоторого труда убедить ее в том, что ни к чему оставлять включенным сотовый телефон и каждый раз опаздывать. Она все усвоила быстро, не выказывая особого недовольства. Очевидно, ей очень нравилось пребывать нагой, чтобы при том на нее смотрели. Тело у нее было худое, будто съеденное каким-то неразрешившимся ожиданием; кожа смуглая, отблескивающая, как шкура у зверя. Она носила массу браслетов, ожерелий, колец, которые никогда не снимала и меняла каждый день. Джаспер Гвин спросил дней через десять, не могла бы она обойтись без всей этой мишуры (он, конечно, выразился по-другому), и она ответила, что попробует. На следующий день она предстала совершенно нагой, за исключением серебряной цепочки вокруг щиколотки. Когда настало время для разговора, она смогла говорить, лишь расхаживая взад и вперед и жестикулируя — будто бы слова никогда не бывают точными и нуждаются в телесном комментарии. Джаспер Гвин осмелился спросить, не влюблялась ли она когда-нибудь в женщину, и она ответила — нет, никогда; но потом добавила: хотите правду? Джаспер Гвин сказал, что правда встречается редко.

Когда погасла последняя лампочка, она смотрела не отрываясь, словно под гипнозом. В темноте Джаспер Гвин услышал ее нервный смех. Спасибо, мисс Кронер, вы были безупречны, сказал он. Она оделась, на ней в тот день было легкое платьице и сумочка с собой. Вынула оттуда щетку, пригладила свои красивые волосы, которыми она гордилась и носила длинными. Потом, в полуденном свете, который едва проникал сквозь ставни, подошла к Джасперу Гвину и сказала, что все это явилось для нее непостижимым опытом. Она стояла так близко, что Джаспер Гвин мог сделать то, чего хотел уже давно, из чистого любопытства, — дотронуться до отблесков на ее коже. Он как раз уговаривал себя, что вовсе ни к чему это делать, когда она вдруг быстро поцеловала его в губы, а потом сразу ушла.

Мисс Кронер заплатила за свой портрет пятнадцать тысяч фунтов и подписала обязательство хранить полное молчание, под страхом тяжелейших денежных санкций. Получив портрет, положила его на стол и там держала несколько дней. Прочла, дождавшись утра, в которое проснулась и почувствовала себя королевой. Такие случались время от времени. На следующий день позвонила Ребекке и в дальнейшем продолжала звонить, пока не убедилась, что попросту невозможно снова встретиться с Джаспером Гвином и о чем-то с ним поспорить. Нет, даже всего лишь выпить вместе аперитив и поболтать по-дружески нельзя, это не обсуждается. Тогда она взяла лист своей почтовой бумаги (рисовой, янтарного цвета) и черкнула несколько строк. Последняя гласила: «Завидую вашему таланту, мастер; вашей непреклонности, вашим прекрасным рукам — и тому, что у вас такая секретарша, поистине прелестная. Ваша Элизабет Кронер».

47

Третий портрет Джаспер Гвин сделал для женщины, которой должно было исполниться пятьдесят лет и которая попросила у мужа подарок, способный удивить ее. Она сама не видела объявления, не общалась сама с Ребеккой, не делала сама для себя такой выбор. В первый день она отнеслась ко всему скептически и не пожелала раздеваться догола. Осталась в шелковой комбинации лилового цвета. В молодости она работала стюардессой, нужно было содержать себя и улететь как можно дальше от семьи, о которой лучше было и не вспоминать. С мужем она познакомилась на рейсе «Лондон — Дублин». Он сидел на месте 19-D и был тогда на одиннадцать лет ее старше. Теперь, как это часто случается, они стали ровесниками. На третий день она сняла комбинацию, а еще через пару дней Джаспер Гвин стал, сам того не зная, шестым мужчиной, который видел ее совершенно обнаженной. Однажды днем Джаспер Гвин распахнул все ставни и заставил ее подойти к окну; она какое-то мгновение колебалась. Но скоро привыкла, и со временем ей даже понравилось не спеша расхаживать перед окнами, не прикрываясь, тычась в стекло грудями, которые были у нее белые и красивые. Однажды по двору прошел юноша, забрать велосипед, и женщина улыбнулась ему. Через несколько дней Джаспер Гвин опять закрыл ставни, и с того момента она каким-то образом уступила, поддалась портрету — изменилось лицо, стало другим тело. Когда настал момент для разговора, она заговорила детским голоском и попросила Джаспера Гвина сесть рядом. Каждый вопрос, казалось, заставал ее врасплох, но каждый ответ был неподражаемо четок. Они говорили о бурях, о мести и ожидании. В какой-то момент она сказала, что хотела бы мир без чисел и жизнь без повторений.

Последняя лампочка погасла, когда она ходила не спеша, напевая вполголоса. В темноте Джаспер Гвин различал, как она продолжает двигаться вперед, держась за стены. Дождался, пока она подойдет поближе, и сказал: спасибо, миссис Харпер, все прошло безукоризненно. Она остановилась и детским голоском осведомилась, нельзя ли его кое о чем попросить. Попробуйте, ответил Джаспер Гвин. Я хочу, чтобы вы помогли мне одеться, сказала она. С лаской, прибавила. Джаспер Гвин сделал, как она сказала. Первый раз кто-то одевает меня, сказала она.

Миссис Харпер получила свой портрет за восемнадцать тысяч фунтов и подписала обязательство хранить полное молчание, под страхом тяжелейших денежных санкций. Муж вручил ей портрет в ее день рождения, за ужином при свечах, накрытым для них двоих. Он завернул папку в золотую бумагу и перевязал голубой ленточкой. Она развернула подарок и, сидя за столом, не говоря ни слова, немедленно прочла четыре страницы, которые Джаспер Гвин написал для нее. Дочитав, подняла глаза на мужа и мгновенно подумала: ничто не может помешать им умереть вместе, прожив вместе целую жизнь. На следующий день Ребекка получила электронное письмо, в котором супруги Харпер благодарили за предоставленную им великолепную возможность и просили сообщить мистеру Гвину, что будут ревностно хранить портрет и никогда никому его не покажут, ибо он — самое дорогое достояние, каким было дано им обладать. Искренне, Энн и Годфрид Харпер.

48

Четвертый портрет Джаепер Гвин делал с молодого человека тридцати двух лет, который учился экономике с блестящими результатами, потом провалил пять выпускных экзаменов и теперь занимался живописью, с определенным успехом. Родители — оба принадлежавшие к высшему слою лондонского среднего класса — этого не оценили. Несколько лет тому назад он был хорошим пловцом, а теперь казался с виду нечетким, расплывчатым, будто отраженным в ложке. Двигался медленно, но неуверенно, так что создавалось впечатление, будто он живет в пространстве, переполненном крайне хрупкими предметами, которые только ему одному дано различать. Свет на его картинах — индустриальных пейзажах — тоже казался чем-то, ему одному внятным. Уже давно он подумывал приняться за портреты, особенно детские, и, когда приблизился к пониманию того, чем именно стали бы интересны для него такие попытки, наткнулся, по чистой случайности, на объявление Джаспера Гвина. Это показалось ему знамением. На самом деле он ожидал некой встречи, во время которой можно будет в тишине и покое мастерской вести долгую беседу о смысле писания портретов с живых существ, и в первые дни его обескуражило молчание, которого Джаспер Гвин беспрекословно требовал от него и соблюдал сам. Он только-только начал привыкать, даже оценил это принуждение до такой степени, что стал подумывать, не принять ли и ему подобное правило, когда произошло нечто, на его взгляд, нормальное, а на самом деле — нет. Когда до восьми оставалось около часа, кто-то постучал в дверь. Джаспер Гвин как будто бы не замечал ничего. Но стук повторился и продолжался назойливо и упорно. Тогда Джаспер Гвин встал — он сидел на полу, в углу, в своем, можно сказать, логове — и, будто не веря в происходящее, с выражением бесконечного изумления на лице направился к двери и открыл ее.