Мистер Гвин - Алессандро Барикко

— Нет-нет, извините, — сказал Джаспер Гвин.

Казалось, он пытается отделаться от какой-то мысли.

— Я хотел встретиться с вами, чтобы отдать вам это.

Он протянул Ребекке папку и сказал:

— Это ваш портрет.

Ребекка прикоснулась к папке, но Джаспер Гвин не выпускал ее из рук, потому что хотел кое-что добавить.

— Вы бы оказали мне большую любезность, если бы прочли это здесь, на моих глазах. Как думаете, такое возможно? Мне бы это очень помогло.

Ребекка взяла папку.

— Я уже давно перестала перечить вам. Можно открыть?

— Да.

Она проделала это не спеша. Пересчитала листки. Пощупала верхний, видимо наслаждаясь фактурой бумаги.

— Вы давали это читать кому-то еще?

— Нет.

— Благодарю вас, я на это и рассчитывала.

Она закрыла папку, положила сверху листки и спросила:

— Начинать?

— Как вам будет угодно.

Вокруг бегали дети, собаки спешили вернуться домой, старики и старухи парами брели по дорожкам с таким видом, словно только что спаслись от чего-то ужасающего. Возможно, от своей жизни.

Ребекка читала неторопливо, с тихим сосредоточением, которое Джаспер Гвин оценил. Выражение лица за все время ни разу не изменилось: а именно, намек на улыбку, застывший. Прочитав листок, подкладывала его вниз, под другие. Но медлила мгновение, теребила его в руках, уже читая первые строчки следующей страницы. Дошла до конца и какое-то время не двигалась, сжимая в руке портрет, устремив взгляд на парк. Ничего не говоря, вернулась к листкам, вновь пробежала их, останавливаясь здесь и там, перечитывая. Время от времени сжимала губы, будто бы что-то ее укололо или коснулось ее. Наконец сложила листки по порядку и снова сунула в папку. Закрыла, натянула резинки. Держала ее на коленях.

— Как вы это делаете? — спросила. Глаза у нее светились.

Джаспер Гвин забрал папку, но осторожно, нежно, как будто они договаривались, что так оно и будет.

Потом долго разговаривали, и Джасперу Гвину это нравилось, и он объяснил больше, чем ожидал. Ребекка спрашивала, но с опаской, бдительно, будто открывала что-то хрупкое или распечатывала нежданное письмо. Они разговаривали в собственном времени, и вокруг больше ничего не существовало. Иногда между вопросами повисала пустая тишина: тот и другая соизмеряли, сколько именно одна хочет узнать, а другой — объяснить, чтобы не потерялся некий приятный оттенок тайны, как оба понимали — необходимый. На один вопрос, вобравший больше любопытства, нежели прочие, Джаспер Гвин, улыбнувшись, ответит жестом — помахал рукой перед глазами Ребекки: так детям желают спокойной ночи.

— Все останется между нами, — сказала Ребекка в конце.

Она не могла знать, что этого не случится.

44

Они еще долго сидели там, на скамейке, пока парк угасал. Уже несколько дней Джаспер Гвин прокручивал в голове одну идею, и теперь ему было интересно, захочет ли Ребекка об этом услышать.

— Конечно хочу, — сказала она.

Джаспер Гвин поколебался немного, потом изложил свой замысел:

— Чтобы преуспеть в моей новой работе, мне понадобится помощь. И я подумал, что лучше вас никто не справится.

— И что потребуется от меня?

Джаспер Гвин пояснил, что появится уйма практических проблем, которые надо будет утрясать, и что он даже в мыслях не держал бегать в поисках клиентов или отбирать их, и прочее в этом роде. Не говоря уже об оплате: каким образом назначать ее и взимать. Сказал, что ему непременно нужен человек, который делал бы все это для него.

— Знаю, что самым логичным решением было бы пригласить Тома, но мне сейчас трудно говорить с ним об этом деле; не думаю, чтобы он захотел меня понять. Мне нужен человек, который во все это верит; который знает, что все это реально и осмысленно.

Ребекка слушала его в изумлении.

— Вы хотите, чтобы я работала на вас?

— Да.

— Помогала вам в этом деле с портретами?

— Да. Вы единственный в мире человек, который по-настоящему знает, что это такое.

Ребекка покачала головой. Решительно, этому типу нравилось усложнять ей жизнь. Или, может быть, развязывать узлы.

— Минуту, — сказала она. — Одну минуту. Не так быстро.

Она встала, отдала книгу Клариссы Род Джасперу Гвину и направилась к киоску, где продавали мороженое, чуть дальше по дорожке. Взяла рожок с двумя разными сортами, и это оказалось не так просто: куда-то запропастился кошелек. Вернулась к скамейке, снова уселась рядом с Джаспером Гвином. Протянула ему рожок.

— Хотите попробовать?

Джаспер Гвин знаком показал, что нет, не хочет, и тут издалека пришли на память карамельки дамы в непромокаемой косынке.

— Сначала я должна объяснить вам одну вещь, — сказала Ребекка. — Я вышла из дому затем, чтобы объяснить вам ее, и теперь объясню. Если вы хотите продолжать делать портреты, это вам пригодится.

Ненадолго умолкла, полизала мороженое.

— В той мастерской все вопреки всякой логике легко, по крайней мере, так было для меня. Серьезно: ты находишься там, и нет ничего, что моментально не становится так или иначе естественным. Все дается легко. До самого конца. Вот об этом я и хотела с вами поговорить. Если хотите знать мое мнение, конец ужасен. Я даже спрашивала себя почему и теперь думаю, что знаю.

Она то и дело слизывала мороженое, боялась, что потечет.

— Вам это покажется глупостью, но в конце я ждала, что вы меня хотя бы поцелуете.

Вот так и сказала это ему, просто-запросто.

— Может быть, мне понравилось бы заняться с вами любовью там, в темноте, но уж точно я надеялась, что смогу завершить все это в ваших объятиях, так или иначе; дотронуться до вас, вот именно: дотронуться.

Джаспер Гвин хотел было что-то сказать, но Ребекка остановила его, сделав знак рукой.

— Послушайте: не поймите превратно, я не влюблена в вас, не думаю; это другое чувство, оно касается только того особого момента, той темноты и того момента. Не знаю, получится ли объяснить, но после всех тех дней, когда ты — всего лишь тело и мало что еще… ты влачишь бремя и ожидаешь, что в конце должно произойти нечто физическое, телесное. Какое-то воздаяние. Восполненный путь, сказала бы я. Вы его восполняете, когда пишете, но я? Но мы, все те, кто согласится позировать для портрета? Вы их отправите домой, как отправили меня, в ту же самую даль, из которой они пришли в первый день? Так вот, это неправильно.

Она откусила мороженое.

— Может быть, я ошибаюсь, но то, что почувствовала я, почувствуют все.

Пальцем поправила вылезающую массу.

— Когда-нибудь вы напишете портрет старика, и не будет никакой разницы, в конце этот старик захочет прикоснуться к вам, вопреки всякой логике и всякому желанию почувствует потребность к вам прикоснуться. Подойдет близко, проведет рукой по волосам или крепко сожмет плечо; пусть даже только это — но потребность возникнет.

Она подняла взгляд на Джаспера Гвина.

— И вы это ему позволите. В каком-то смысле вы ему это должны.

Слизнула сверху мороженое, добралась до вафли.

— Самое вкусное, — заметила.

Джаспер Гвин подождал, пока она доест, а потом спросил, согласна ли она на него работать. Но таким голосом он мог бы сказать, что очарован ею.

Ребекка подумала, что этот человек любит ее, только не знает об этом и никогда не узнает.

— Конечно, я согласна работать на вас, — сказала она. — Если обещаете не распускать руки. Шучу. Вы вернете мне Клариссу Род или возьмете почитать?

Джаспер Гвин вроде бы хотел что-то сказать, но в конце концов попросту вернул книгу.

Через три недели в некоторых журналах, тщательно отобранных Ребеккой, появилось объявление, которое после неоднократных попыток и долгих споров Джаспер Гвин решил ограничить тремя отточенными словами.

Писатель выполняет портреты.

Вместо адреса указывался абонентский почтовый ящик.

Это не сработает, сказала бы дама в непромокаемой косынке.

Но мир — странное место, и объявление сработало.

45

Первый портрет Джаспер Гвин сделал со старика шестидесяти трех лет, который всю жизнь продавал антикварные часы. Он был женат трижды и в последний раз благоразумно женился на своей первой жене. Единственное — попросил ее никогда больше об этом не говорить. Теперь он оставил торговлю ходиками и серебряными луковицами и шатался по городу, украсив запястье многофункциональными часами «Casio», купленными у пакистанца. Он жил в Брайтоне, у него было трое детей. Он постоянно расхаживал по мастерской и ни разу за тридцать четыре дня пребывания в звучащем облаке Дэвида Барбера не присел на кровать. Когда уставал, располагался в кресле. Часто принимался говорить, но вполголоса, сам с собой. Одна из немногих фраз, какие Джаспер Гвин уловил, сам того не желая, звучала так: «Если ты в это не веришь, можешь пойти и спросить у него». На двенадцатый день осведомился, нельзя ли покурить, но потом понял, что это ни к чему. Джаспер Гвин видел, как он со временем меняется: по-иному расправляет плечи, держит руки свободнее, словно кто-то их ему вернул. Когда настал верный день для разговора, он сказал все точно и с охотою, сидя на полу бок о бок с Джаспером Гвином, с хорошо скрытой стыдливостью положив ладони между ног. Его не изумили вопросы, и на самый трудный он ответил после долгого размышления, но так, будто годами готовил верные слова: Когда я был маленький и моя мама, элегантная, такая красивая, выезжала по вечерам — Вот что он сказал. — Когда заводил часы по утрам, у себя в магазине; и каждый раз, когда ложился спать, каждый распроклятый раз.