Семиклассницы - Мария Прилежаева

Потом посоветовалась с бабушкой и согласилась:

— Бабушка говорит — можно. Только вы сами читайте, я стесняюсь. Я не буду читать.

— Хорошо, — успокоила ее Дарья Леонидовна и вдруг обняла Женю за плечи и крепко прижала к себе.

Женя внимательно и серьезно посмотрела на Дарью Леонидовну и ничего не сказала.

Пионерский сбор был вечером. За окнами посвистывал ветер. Летели редкие колючие снежинки. Изредка проносился по мостовой автомобиль, узкой полосой света озаряя впереди себя дорогу, и когда он исчезал, словно захлопывалась дверь, и снова надвигалась черная, негородская ночь. Но в классе было светло и по-особенному уютно, как никогда не бывает утром, на уроках. Девочки где-то добыли большую электрическую лампу, застелили стол чистой бумагой и даже поставили графин с водой. Совсем не страшная географическая карта висела на стене, а рядом с картой — классная газета, и в доброй половине газетных статей описывался госпиталь и лейтенант Михеев. Девочкам очень хотелось переставить парты, чтобы совсем уж было не похоже на урок, но с партами не получилось, они остались на своих местах. Однако, чтобы нарушить все же привычный порядок класса, девочки разместились по-трое, поближе к учительскому столу, за которым сидела низенькая девушка с пышным бантом галстука из-под белого воротничка — старшая пионервожатая Маруся Галактеева.

С Дарьей Леонидовной Маруся дружила. Маруся частенько провожала Дашу в пионерскую комнату, запирала дверь, чтобы никто не мешал, и вела продолжительные и таинственные беседы об отрядных происшествиях и новостях.

Маруся внимательно осмотрела пионерок. Все были в галстуках. Все с веселым оживлением ждали ее слов.

— Дарья Леонидовна объяснит вам, почему мы решили прочитать Женины письма, — сказала Маруся.

Она замолчала, откинув энергичным жестом прядь волос со лба и уступила Дарье Леонидовне место за столом.

Дарья Леонидовна вынула письма и мельком взглянула на Женю. Женя низко опустила голову, как будто рассматривала книгу, и Даша не видела ее лица, а видела только беленькую полоску пробора и толстые косички, торчащие кверху.

«Ведь это ее отец», охваченная горячим сочувствием, подумала Даша.

— Девочки, — сказала Даша, — когда я читала эти письма, я еще раз узнала, узнала сердцем, что мы побеждаем не только потому, что сильна наша техника. У Нас есть еще другая сила — сила убеждений. У нас высокие представления о жизни. А это самое главное. Поэтому наша родина непобедима. Вот я и решила прочитать вам письма с фронта. Их пишет настоящий человек. Он нас защищает.

Даша вынула из конверта исписанные листы бумаги.

Первое письмо.

«Чернуха! Здравствуй, мой большеротый лягушонок! Сегодня ровно два года, как я тебя оставил. Мы оба здорово выросли за эти два года. Мой милый дружок! Я привык говорить с тобой, как со взрослой. Когда ты будешь совсем большая, то перечитаешь мои письма и кое-что поймешь по-другому. Но многое ты должна понять и сейчас.

Так вот расскажу случай. Было затишье. Почти не стреляли. Меня вызвали в штаб чуть свет. Приказ выступать в 12.00. Все утро я был бешено занят. Надо было многое предусмотреть, подготовить, а главное — поговорить с людьми. Говорили мы перед боем о школе. Почему о школе? У меня в роте молодёжь. Вчерашние десятиклассники. Мы очень хорошо поговорили. А один паренек, лейтенант, с горящим взглядом сказал: Пусть трепещут фашисты!

Оставалось часа полтора свободного времени, и я пошел в лес. Я сел на пень. Под ногами густо лежала сыроватая, прелая листва. Рыжий муравей тащил соломинку. Я следил за ним и думал: «Какие препятствия приходится преодолевать тебе, работяга!» Потом в лес ворвался ветер, и с деревьев полетели листья. Они, как бабочки, трепетали в воздухе, вспыхивали на солнце и медленно опускались на землю. А ветер все качал деревья и срывал все новые и новые листья.

Чернушка, я сидел на пне и думал. Я думал о своей жизни, о том, что в ней было важно и что не важно.

Мне стало горько. Что-то я недоделал, с кем-то недодружил.

Чернушка, будь щедрой в дружбе, чтобы когда-нибудь не упрекнуть себя.

Перед боем я нашел лейтенанта и отдал ему свои часы. Помнишь, большие с серебряной крышкой? Я сказал: «Мало ли что может случиться. Возьмите, вам они будут хороши». Он ответил: «Что вы, что вы, товарищ капитан! Ничего не может случиться». Но часы ему очень понравились. О таких часах он мечтал всю жизнь.

Я видел, как он бежал впереди. Я видел, как он упал. Останавливаться было некогда. В этом бою меня ранили. Совсем легко. Я даже не ушел из части. До свидания, чернушка. Учись хорошо и заботься о бабушке. Папа».

Письмо второе

«Мой милый дружок! Вчера мы заняли город, а сегодня прошли несколько километров вперед и остановились на отдых в деревне, отбитой у немцев. Я устал и, когда вошел в избу, хотел только одного — скорее уснуть Хозяйка затопила печь. Почти засыпая, я увидел девочку, спрятавшуюся у печки. Ей было лет четырнадцать, как тебе. Голова ее качается из стороны в сторону на длинной шее, как засохший цветок. «Как тебя зовут?» спросил я. Девочка не ответила ни на один мой вопрос. Мне рассказали ее историю. Девочка — единственная уцелевшая во всем городе еврейка. Несколько километров она бежала от смерти. Здесь, в деревне, добрая женщина спрятала ее в хлеву, в кормушке. Девочка прожила год в коровьей кормушке. Теперь она не говорит. Фашисты никого не щадят. У них нет ни сердца, ни совести, ничего человеческого. Проклятье, проклятье фашистам!

Мне так и не удалось заснуть в эту ночь, и я решил написать тебе, чтобы ты узнала об этой девочке, которая забыла все слова и свое имя.

Целую тебя горячо, родная моя, твой отец».

Письмо третье

«Здравствуй, дорогая чернушка! Мы быстро идем вперед. Фашисты оставляют после себя развалины и горе. На днях наши разведчики отбили у фашистов триста человек наших. Среди них много детей. Мы дали детям хлеба. У детей еще не остыл страх в глазах, а они уже полны беспокойства: что в московских школах? Как раньше географию и физику учат? Ребятам два года усердно внушали, что география им не к чему.

Когда я мечтаю о том, как будет после войны, я много думаю, дочурка, о тебе и о твоих подругах. Вы вырастете к тому времени. Многое в жизни будет зависеть от вас. Многое будет зависеть от того, чему вы научитесь сейчас, сидя за школьными партами.

Учись, чернушка, и радуйся знаниям. Целую тебя, родная! Отец».

Письмо четвертое

«Дочурка! Твое последнее письмо, в котором ты рассказываешь о школе, я показал своим ребятам. Ты не поверишь, как долго оно ходило по рукам. Пройдут годы, ты забудешь о воздушных тревогах и лишениях, но школу и друзей, встреченных в школе, ты запомнишь на всю жизнь. И поверь мне…»

Дарья Леонидовна прервала чтение. Дверь, скрипнув, приоткрылась, и в щель сначала просунулась одна только голова и щека, обмотанная шарфом, потом вслед за головой появилась и вся тетя Маня, неизменно страдавшая простудами и просидевшая на табурете в раздевалке ровно столько лет, сколько простояла на своем месте школа.

— Дарья Леонидовна, — сказала тетя Маня, держась за обвязанную щеку и слегка покачивая головой от привычной зубной боли, — есть тут у вас Женя Спивак? Ее бабушка вниз требует.

Женя вскочила и уронила на пол книги. Она наклонилась, чтобы собрать их, но они падали у нее из рук, и, когда Женя подняла голову, все увидели ее бледное лицо и большой дрожащий рот.

— За-а-чем она пришла? — сказала Женя, испуганно глядя на Дарью Леонидовну. — Те-емно.

— Подождите пугаться, — ответила Дарья Леонидовна, стараясь скрыть тревогу, которую в ней вызвал внезапный Женин испуг.

Женя пошла между партами. Ей было страшно уходить из освещенного класса.

— По-очему вы молчите? — спросила она и вдруг побежала.

Через раскрытую дверь слышно было, как она стучит каблуками, спускаясь по лестнице в раздевалку.

— Подождите пугаться, — повторила Дарья Леонидовна.

Наташа побежала за Женей. Она нащупала в темноте перила, прыгала через три ступеньки и, почти плача, повторяла бессмысленные слова:

— А я знаю, что ничего не случилось. Ничего не случилось. Ничего…

Тетя Маня сидела на скамье и раскачивалась, держась за обвязанную щеку. Женя и бабушка выходили из школы. Бабушка, маленькая, сухая, сгорбленная, бережно вела Женю под руку. И Женя была такая же сгорбленная, как бабушка.

Захлопнулась дверь. Наташа вернулась в класс, увидела яркий свет, географическую карту на стене, женины книги, разбросанные в беспорядке, и замахала руками, как будто можно было отмахнуться от беды, которая уже пришла. Потом она села за парту и заплакала.