Господин, которого убили дважды - Елизавета Михайловна Родкевич

— Обидел? О нет, мой дорогой Фёдор Иванович, в её глазах я видел не обиду, а страх. Она совершенно точно что-то скрывает, и я буду не я, если не узнаю, что.

«Боже мой, какая это глупость! — пронеслось в голове у Алексея. — Нет, решительно вся эта затея — просто полный бред!»

Камень в руке горел, словно то был не обычный булыжник, а раскалённый уголёк. Бросить или не бросить? «Черт возьми, была не была!» — раздражённо подумал Якунин. Галька с оглушительным звоном врезалась в окно, и вскоре Алексей смог увидеть Софью. На её лице, как и в их последнюю встречу, застыло выражение горечи и страха, только на этот раз к нему добавилась ещё и отрешённость. О чём она думает? Боится ли его, стыдится после того дурацкого признания? А в конце концов, есть ли разница? Он не получил ответа, которого так жаждал. Зачем ему только взбрела в голову эта идея? Признаться честно, Якунин чувствовал себя недалёким влюблённым гимназистом. Он с горечью усмехнулся и хотел было развернуться и пойти назад, как вдруг вспомнил, что из окна на него смотрит Софья и ждёт какого-либо объяснения. Алексей поднял глаза.

Она, подобно заточённой драконом в башню принцессе, и правда с испугом и непониманием глядела на него. Чувствуя себя полным идиотом, Алексей попытался жестами попросить её открыть окно. Спустя тысячи попыток они наконец достигли взаимопонимания. Софья кивнула, приоткрыла окно и скрылась из виду. Вскоре она вернулась, крепко сжимая что-то в руках.

Миг, и у ног Алексея лежала скомканная бумажка.

«Зачем Вы здесь?» — было аккуратно выведено на ней круглым почерком.

Увидев, что ответить «собеседнику» в прямом смысле нечем, Софья удалилась вновь, и вскоре прямо в Алексея полетел карандаш.

«Почему Вы сделали это? Зачем рискуете собой ради меня?» — старательно писал на клочке Якунин, но буквы выходили какими-то кривыми, будто бы пьяными.

Закончил, прицелился и бросил. «Пленница» подхватила её на лету, как подхватывает на лету голодный нищий кусок хлеба.

Новый клочок полетел в Алексея; он бережно развернул послание и принялся его читать.

«Неужели Вы всё ещё не поняли?»

Якунин покачал головой.

На этот раз Софья писала долго, и Алексей начал волноваться. Но вот долгожданный бумажный комок в его руках. Не успел он развернуть его, как Софья испуганно обернулась и, быстро задёрнув штору, отбежала от окна. Услышав голос Андрея Петровича, Якунин, стараясь не шуметь, направился в свою комнату, где дрожащими руками развернул скомканное письмо. Он боялся, и оттого чувствовал себя жалким.

«Глупо, ужасно глупо говорить это, когда от каторги меня отделяет всего один шаг. Я люблю вас, люблю куда сильнее жизни, свободы и всего прочего, люблю с той самой нашей встречи, когда вы вернулись спустя пять лет разлуки. Теперь, молю, уходите — если они заметят вас, ничем хорошим это не кончится. Будьте счастливы, и хотя бы иногда вспоминайте обо мне. Вы навеки в моём сердце и молитвах».

Крупные слёзы покатились по щекам Алексея, и он, не давая воли слабости, утёр их, а затем приложил, подобно святыне, записку к губам.

Глава 7

*

В комнате-тюрьме было жарко и душно. Полицейские стояли у двери, переминаясь с ноги на ногу. Если после разговора с Анной Васильевной Сафонов почувствовал себя просто встревоженным, то сейчас, глядя на заплаканную Софью, ему стало совсем не по себе, на душе скреблись кошки.

На протяжении последних нескольких дней Андрей Петрович раз за разом задавал себе один и тот же вопрос, и это чертовски мешал спать, есть и работать. А вопрос этот был стар, как мир: что есть любовь? Добро или зло? Пристав видел много примеров за всю свою жизнь, и, признаться, колебался дать ответ даже самому себе. Он не раз слышал проповеди священника о том, что любовь есть Бог, а Бог есть любовь; однако что, если любовь порой бывает творением дьявола?

Сафонов нередко думал о Софье. Она прожила в браке с Елизаровым девять долгих лет, и, судя по её словам, не раз пожалела о своем решении выйти за него замуж. Она любила Дмитрия в молодости, и, должно быть, любила сильно, раз решилась обвенчаться с ним без позволения родителей. Но что осталось от этих чувств спустя девять лет? Ненависть и страх. Андрей Петрович помнил синяки вокруг шеи Софьи, как помнил и то, с каким стыдом она говорила о них, словно то была её вина. Разве ли всё это — не плоды минувшей любви? Разве не она прямо или косвенно является причиной всего произошедшего?

Но что, если вернуться к Софье? Ничего радостного. Её постигла влюблённость в Алексея. И что теперь? Да её ждёт каторга! Все до единого подозревают её в убийстве по одной простой причине — любовь, как нередко говаривал Фёдор Иванович, опасна: из-за неё убивают.

А что же касается самого Сафонова? Что знал он об этом чувстве? У него была чудесная жена и трое сыновей. За пятьдесят пять лет своей жизни он успел познать и страсть, и боль потери, и тихое счастье. Но он был становым приставом, или, выражаясь на заморский манер, детективом, а значит видел и не столь приятные примеры сего чувства.

Что ему до этих людей? До Софьи, до Алексея, до Реутовых? Почему он волнуется за них, почему так хочет отыскать справедливость? Быть может, все ответы лежат на поверхности, и искать ничего не надо? Андрей Петрович уже ничего не знал и просто чувствовал себя запутавшимся и уставшим.

— Здравствуйте. Чем обязана? Конвой приехал? — устало спросила Софья, и её голос вырвал Сафонова из мыслей.

— Пока нет, но мне очень нужно поговорить с вами.

— В таком случае, присаживайтесь, прошу, — с вымученным гостеприимством предложила она.