Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Александр Сладков

– Залпом!

Молодой офицер готов прокричать команду. Он поднимает руку в беспалой вязаной черной перчатке над головой. Хрулев оборачивается:

– Эй, эй! Ты че! Очумел? (Другое было слово.) Я совещание провожу!

Офицер мягко опускает руку.

– Есть, товарищ командующий!

Едва Хрулев отворачивается, артиллерист выбрасывает руку, как в славянском приветствии и резко дергает ею вниз. САУ грохочут так, что моя голова болтается на шее, словно боксерская пневмогруша. Хрулев подпрыгивает на месте, прям Чарли Чаплин! Кепи слетает с его головы. Он багровеет и впадает в бешенство.

– Ты че, …!!! …!!!

Артиллерист прижимает к груди руки, ворочает из стороны в сторону опущенной головой. Потом, раскрыв ладони, в мольбе протягивает их к Хрулеву.

– Все! Все, товарищ командующий!

Лицо у него шкодливое. Хрулев снова отворачивается к карте. Ополченцы даже не улыбнулись. Связист командующего, рослый прапорщик в невоенных очках в коричневой роговой оправе, пытается наладить связь с Москвой. У него какая-то зеленая жестяная коробочка размером с десантный рюкзак. Он установил ее, как экран. В сторону Альфы Центавра. Трубка размером с надувной телефон Вячеслава Полунина – «Асисяй». Провода идут к аккумулятору опять же нашей «семерки». Связь. Она, как мед у Винни Пуха – вот она есть, а вот ее нет.

Двадцать первый век! Офицеров на каждых сборах дрючат за сигнальные флажки – учат их, словно моряков, семафорить. В Африке все уже рядовые между собой по рации говорят. Стыдно… Почему офицерам шпаги не раздали? Почему не управляем войсками под барабан, как при Кутузове? Нет связи! Протягиваю командующему свой спутниковый телефон. Он размером с обычный мобильник. Хрулев с кем-то говорит пару минут. Возвращает. И вдруг кивает мне:

– Как ты считаешь, что делать?

Приятно, конечно, что тебя приглашает в советники сам командарм. Да еще на войне. Но что могу сказать я, старлей-политработник в глубоком запасе? Аккуратно щупаю тему.

– А что?

– Связи нет. В городе, вот эти говорят, – кивает на понурых кударцев, – резня. Говорят, убивают мирных. Солдат наших режут. Генерала Кулахметова (он высокий, стройный, сухощавый и абсолютно лысый, и за внешний вид подчиненные дразнят командующего миротворцев Чупа-чупсом), говорят, связанным бросили под танк. Я с ним в одной группе Академию Генштаба заканчивал. Семью знаю.

– А сколько нас?

– Два батальона по двести человек. Артиллерия, танкисты. Человек шестьсот всего.

– А эти? – киваю на ополченцев.

– Пускай сами решают, сами разбираются. – По-моему, немного брезгливо. – У меня задача войти в город, связать противника боем, дождаться подхода основных сил. Параллельно – вытаскивать миротворцев.

– А противник? Сколько их?

– Не знаю. Много.

– Товарищ командующий, если вы отправите людей в город, их всех перебьют. Вас сделают идиотом. Не отправите – назовут трусом.

Хрулев выдохнул.

– Надо людей выручать. Ладно. Я свое решение уже принял. Эй, Гостев! Где разведчик?

Рядом кто-то кашлянул:

– Товкомандующий…

Гостев, рядом офицер. Голова, стриженная под ноль. Форма черепа, как у зулуса. Необычная, дынеобразная. Офицер на секунду имитирует стойку «смирно».

– Капитан Ухватов, командир разведроты. 135‑й полк.

Хрулев разворачивает карту и в полголоса что-то обсуждает с капитаном.

Слышу всего одну фразу, и ушам не верю!

– Сынок, иди и умри, как герой. Но мне нужна информация!

О-па! Вот это номер! Прям сорок первый год. Неужели все так плохо? Офицер Ухватов обыденно отвечает «есть» и уходит. Как за картошкой.

А из города валят автобусы. Женщины, дети. Окна выбиты. Я вижу – там все в слезах. Валят грузовики. В кузовах битком, стоят осетины-южане. В военной форме. Некоторые в спецназовских касках. С автоматами. Машут нам приветливо, как хорошим знакомым. Ломятся в тыл. Выползает танк, «пятьдесят пятка»! Тоже драпает! На броне десант.

– Эй! Куда?

– Щасъ покушаэм и назад! Трое суток нэ эли!

Так вот ты какая, Брестская крепость по-цхинвальски!

Ухватов и его разведчики на дороге. Распихивают по карманам «пять сорок пять» и «семь шестьдесят два»[19]. Рассыпуха. Тут же уже знакомый мне Ротный. Тоже звенит патронами.

– Дэн! Дэн!

Вдоль колонны мечется Гостев. Бросается к Ротному.

– Дэн! Ты куда?

– В город пойду. С разведчиками.

– Дэн, останься! Я без тебя не справлюсь. Останься…

Ротный выгребает из карманов патроны, отдает бойцам. Понурив голову, уходит в сторону, туда, где стоит Хрулев.

Разведчики, подавая руки, затягивают друг друга на танки. Машины фыркают и уползают. Сорок бойцов и пять «семьдесят вторых». Навряд ли эти парни вернутся.

Теперь суетится пехота. Бойцы рвут индивидуальные перевязочные пакеты, достают бинты, распускают их на полоски. И эти полоски повязывают друг другу на руки. Прям над локтем. Чтоб в пылу боя не перепутать. С повязкой – значит свой. Если кто занимался боксом, меня поймет. Можно сколько угодно разминаться в раздевалке. Можно идти по коридору, ударяя по пути перчаткой в перчатку. И даже можно, нырнув под канатами, забраться на ринг. Бой, он все равно еще где-то вдали. Но вот как только тебе секундант сует в рот капу – все! Назад дороги нет. Остается только биться. Вот так и бинтик на рукаве. Повязали – значит, ты непосредственный участник боя. Который вот-вот начнется. И никак тебе от этого боя не отвертеться.

А по мне, так повязка белая – это что-то вроде награды авансом, вроде знака участника боевых действий. Штабникам такие вещи никогда не носить.

Колонны пехоты начинают движение вниз, в сторону югоосетинской столицы. На каждой машине чумазый десант. Снимаем. От объектива не прячутся. Дерзко выставляют вперед большой палец. Мол, полный порядок! А ведь, скорее всего, каждый из них, где-то внутри, в сердце, осознает, – навряд ли доведется вернуться. У них «One way ticket»[20], билетик в один конец.

Меняя пехоту, на поляну выскакивают БМ‑21 – реактивная система залпового огня «Град». Разворачиваются для удара. Персонал выпускает домкраты-распорки. Они, как лапы, упираются в грунт. Сейчас машины похожи на огромных ящериц, напружиненных, готовых к прыжку. Наводчики крутят свои колесики, то и дело поглядывая в прицелы. Командующий машет рукой.

– Сладков! Эй!

Подбегаю. Он говорит тише, почти шепчет:

– Сладков, не задерживайтесь здесь. Как только «Град» отработает, сразу за мной! Грузины ответят. Воронка здесь будет.

Ленька наводит камеру. Грохот! Пыль! Огненные сигары с басистым воем уходят вдаль. Не пройдет минуты, и они разорвутся где-то там, на территории бывшей республики СССР. Там где живут наши братья, грузины. Бывшие братья? Не знаю… Бред какой-то… Бред!

На поляне броуновское движение. Неразбериха. Теряем из виду наш УАЗик. «Семерка»! Таксист-авантюрист тут как тут. И мы рвем вниз, в Цхинвал.

Пылим за пехотой по серпантину. Скорость бешеная. Спуск, подъем, поворот. Опять спуск, поворот. Асфальта нет. Под колесами крупная галька. «Семерка» гремит, как барабан. Выскакиваем на следующую поляну. В футбол играть можно. Травка. Вокруг высокий плотный кустарник. Как забор. Пехота уже маскируется. Рубит ветки и забрасывает ими броню. Дорога сквозь поляну уходит вниз. Там Цхинвал. Паркуемся возле «Чайки» – так зовут БТР-КШМ, командно-штабную машину. Ну, точнее, передвижной штаб. Антенны раций торчат из нее, как ветки из дерева. Во все стороны. Выгружаемся. Группа солдат с автоматами наизготовку по кювету ползет вперед, исчезая за склоном. Ползем тем же маршрутом. Дорога, дорога… Город! Внизу, километрах в трех! Высматриваю детали. Вспоминаю, как ополченцы на Дзарском перевале, цокая языками, лопотали: «Разбит, сожжен, разрушен до основания. Города больше нет». Да… Был у меня Грозный, были Вуковар, Мостар… Вот там, помню, да… Одни развалины. А над Цхинвалом кое-где серый туман. Несколько дымков уходят вверх. Особых пожаров не вижу. Леня снимает общие планы. Отползаем назад, к «Чайке».

Совещание. В полевых условиях. Хрулев, командиры полков Гостев и Казаченко. Чуть поодаль Ротный. Эх, товарищ! Вот не взял ты меня с собой в Гуфте, на мосту… А я, видишь, здесь, рядом! Как бы ты, Ротный, ни был против! О, делает вид, что не знает нас. Стоп, что это?! В небе! Прямо над нами. Сильный хлопок! Задираю голову. На меня медленно-медленно, переваливаясь с крыла на крыло, с носа на хвост, падает самолет. Весь в огне.

Жизнь превращается в замедленное кино. Все происходящее резко сбавляет скорость. Солдаты с перекошенными лицами, нелепо разбрасывая колени, медленно-медленно разбегаются по кустам. Они что-то кричат. Но я не слышу. Только вижу. Звука нет. Рты у солдат широко раскрыты, как на приеме у ЛОРа. Я смотрю в небо. Самолет все падает. Он падает прямо на меня. В черепной коробке мечется мысль: «Нелепая смерть… Надо же… Корреспондента задавил самолет».