Время ангелов - Айрис Мердок

— Боюсь, я ничего не знаю об этом, миссис Барлоу. А сейчас должна попросить вас… — Пэтти боялась, что Карел очень рассердится на нее за то, что она впустила эту беспокойную женщину в дом. Она испытывала почти суеверный ужас при мысли, что он может выйти на площадку и незваная гостья увидит его.

— Но это очень важно. Завтра состоится собрание комитета, вот почему я очень хочу перемолвиться словечком с отцом Карелом. Как вы думаете?..

— Извините.

— Он болен?

— Нет, не болен, — сказала Пэтти. Ей не понравилась перемена тона. Миссис Барлоу была решительной женщиной и отнюдь не такой глупой, какой выглядела.

— Но я хотела сказать, может, он чувствует себя несколько перегруженным? Всем нам жизнь иногда начинает казаться не по силам, не правда ли? Мы становимся немного неуравновешенными, немного подавленными, немного…

— Священник совершенно здоров, — сказала Пэтти.

— Я была бы так рада побеседовать с ним. Полный сочувствия посторонний, не имеющий большого опыта… может, мне даже удастся помочь. И в действительности я…

— Извините, нет, — отозвалась Пэтти.

— Мне бы так хотелось что-нибудь, хоть что-нибудь сделать.

— Я очень занята, — сказала Пэтти.

— Да, мы все заняты, особенно мы, женщины. Мне очень жаль, что вы не позволяете мне помочь. Помогать людям — вот моя цель. Например, я была бы ужасно рада покатать Элизабет в моей машине, когда погода немного улучшится.

— Элизабет? — переспросила Пэтти. Она с изумлением всматривалась в широкое, до безумия восторженное лицо, влажное и покрасневшее, как вареный рак. — Элизабет? Откуда вы знаете о мисс Элизабет? — говоря так, она подумала о девушке привычным образом, как будто та была преступной тайной. Часто люди и не подозревали о существовании Элизабет. Карел считал, что так будет лучше. Даже Юджин пока не знал, что в доме есть еще одна девушка. Пэтти все не решалась рассказать ему, отчасти потому, что так же звали его пропавшую сестру.

— Ну, знаете ли, приходские сплетни. В этом приходе ничего невозможно удержать в тайне. Боюсь, все мы — толпа настоящих старых пустомель.

— Но это не настоящий приход. Здесь нет людей. Не могу понять, как…

— Элизабет, должно быть, иногда немного скучает. Так тяжело для молодой девушки! Я была бы так рада прийти и поговорить с ней.

— Думаю, вам лучше уйти, миссис Барлоу.

— Конечно, у нее есть вы и Мюриель. Почти семья. Наверное, вы все очень преданы отцу Карелу. Я знаю, вы преданы, Пэтти. Можно мне называть вас Пэтти? В конце концов, мы встречались уже много раз. Вы уже давно служите у отца Карела, не правда ли?

— Вот ваше пальто, — сказала Пэтти. Она бросила влажный меховой узел на обтянутую черной шерстью грудь миссис Барлоу и широко распахнула дверь. В холл проникла холодная темнота полудня, несколько снежинок влетели, крутясь и вращаясь, и опустились на половик.

Антея Барлоу вздохнула и надела пальто.

— Ну хорошо, боюсь, я немного сумасбродна. Вы привыкнете ко мне. Люди со временем привыкают.

Она посмотрела на Пэтти, затем улыбнулась призывно и протянула руку, приглашая ее не к формальному рукопожатию, а к теплому непосредственному прикосновению пальцев двух друзей. Пэтти проигнорировала протянутую руку.

— Я приду еще, — пробормотала Антея Барлоу.

Она вышла во тьму, и едва заметное движение снежинок скрыло ее удаляющуюся фигуру. Пэтти закрыла дверь и заперла на засов. Затем она прислушалась и с облегчением услышала наверху отдаленные звуки «Щелкунчика».

Она развернула подснежники и выбросила бумагу вместе с запиской миссис Барлоу в корзину для бумаг. Она не собиралась беспокоить Карела настойчивыми просьбами миссис Барлоу, а подснежники решила отдать Юджину. Она смотрела на них. Четкая бледно-зеленая линия очерчивала зубчатый ободок каждой склоненной белой чашечки. Цветы внезапно повлияли на ее настроение. Пэтти смотрела на них с удивлением. Она увидела в них не только цветы. В нескончаемом потоке темных дней они как бы дали передышку, создали некую брешь, сквозь которую она увидела нечто большее, чем просто весну.

Окликая заблудшую душу и плача при вечерней росе, можно удержать звездный свод и возродить павший свет.

Бережно прижав подснежники к своему рабочему халату, она подошла к окну. Сложный морозный узор покрывал внутреннюю сторону окна. Она поскребла его пальцем, проделала круглое отверстие в сахарно-белой изморози и выглянула на улицу. Снег, едва видимый в желтоватом сумраке, теперь падал обильно, снежинки, кружась, опускались, составляя огромный сменяющийся узор, слишком сложный для глаза, бесконечный и проникающий в тело тоскливой гипнотической лаской. И весь мир тихо кружился и колебался. Пэтти долго стояла в оцепенении и смотрела на снег.

Внезапно позади себя в доме она услышала громкий крик, звук открывающихся дверей и бегущих ног, кто-то настойчиво выкрикивал ее имя.

Она быстро повернулась и увидела вбегающего в холл Юджина, огромного и расстроенного, размахивающего руками.

— О, Пэтти, она пропала!

— Что пропало?

— Моя икона. Кто-то украл ее. Я оставил дверь открытой, и ее украли!

— О, Боже, Боже, — пробормотала Пэтти. Она раскрыла перед ним свои объятия. Он приблизился к ней, и она так крепко обняла его, что цветы между ними смялись. Где-то наверху над ее головой расстилалась тьма. Она вдыхала запах подснежников, раздавленных грудью Юджина, и продолжала обнимать его, приговаривая:

— О, Боже, Боже, Боже.

Глава 9

Подали намазанный патокой торт, с темным и хрустящим верхом, сочный и зернистый изнутри, когда в него погружалась ложка. Епископ намазал свою порцию ровным слоем крема и деликатно облизнул палец.

— Не стоит преувеличивать, — сказал он.

Маркус мрачно смотрел на торт. Вообще-то это его любимое блюдо. Но сегодня у него не было аппетита.

После посещения Карела он пребывал в крайне расстроенном состоянии. Он представлял себе, что его смелость непроизвольно принесет ему освобождение или немедленное успокоение и воображал с какой-то наивностью, взятой из детства, что Карел поможет ему обрести уверенность. Но из этой встречи во тьме выросла еще более пугающая и еще более непонятная тревога. Из-за отсутствия света в ней крылась какая-то многозначительность. Теперь желание просто увидеть лицо Карела преследовало его как навязчивая идея и смешалось со страхом найти брата изуродованным или чудовищно изменившимся. Карел и Элизабет преследовали его во сне, огромные смутные образы, чьи поступки он не мог потом припомнить. До сих пор он по крайней мере мог думать о них раздельно. Теперь, не понимая почему, он думал о них только вместе, и выявленная им связь производила эффект вечного двигателя. Маркус не мог постигнуть принцип действия этого механизма, так резко дергавшего его взад и вперед, но чувствовал, что это как-то связано с замечанием Карела, что Элизабет «живет в своем мире».

Маркус не знал, что имел в виду Карел, но он не мог поверить и даже на минуту предположить, что она не в здравом уме. Впоследствии ему пришла в голову смутная и тревожная мысль, всплывшая как огромный отталкивающий объект из водных глубин, что у Карела не все в порядке с головой. Никогда раньше ни на секунду Маркус не принимал в расчет мысль, что его брат безумен, хотя постоянно это слышал от Норы. Но если исключить безумие, тогда это могло быть только одним…

Такие раздумья были совершенно новыми, и он сам изумился, как далеко зашел или как глубоко оскорблен минувшей встречей с Карелом. И все же он чувствовал, что смог бы противостоять любой вероятности, любому предположению возможного безумия или даже тому, что еще хуже, если бы это касалось одного Карела. Но присутствие Элизабет осложняло ситуацию, делая ее мучительно сомнительной, и создавало горестный механизм, лишавший Маркуса покоя. Он отчаянно хотел увидеть Элизабет. Ее образ пылал в его мозгу, как стальной ослепительный обелиск чистоты и невинности. Не то чтобы он осознанно полагал, что она в опасности. То, что он чувствовал, очень походило на какую-то чудовищную ревность.

Он сожалел, что рассказал о случившемся Норе, хотя упомянул только сам факт разговора, даже не пытаясь воспроизвести атмосферу, и по какой-то причине не смог заставить себя пояснить, что все это произошло в темноте. Но даже и этого не следовало говорить. Он обязан был скрыть все, полагая, что всякая эмоциональная работа должна происходить внутри него втайне. На эту тему Нора могла произносить только богохульства. И произносила их ликующе, понимая все упрощенно, откровенно торжествуя, когда удавалось выведать что-то новое, и окончательно убеждалась в очевидности своей правоты.

— Думаю, я не преувеличиваю, епископ, — говорила Нора.

У епископа были маленькие руки и ноги и чистое мальчишеское лицо. Маркуса раздражало, что Нора называет его «епископ». Он стал называть его «сэр», а затем с раздражением обнаружил, что епископ, возможно, моложе его. Маркус был в таком возрасте, когда человека еще шокирует, если более молодой занимает высокое положение.