Московит-2 - Борис Давыдов

Впрочем, Степка был отходчивым. К тому же понимал: и впрямь виноват. Спешил, руки тряслись, вот и замарал список… Успокоился, подумав: «Ничего, Петр Афанасьич не со зла… Извелся, дожидаючись, вот и вскипел, не сдержался. Остынет – похвалит».

Нет, не похвалил дьяк. Видать, потому, что слишком уж сильно список подействовал.

– Само письмо читал?! – спросил он Степку чужим, незнакомым голосом, оторвавшись наконец от бумаги. Вид у него был будто у человека, услыхавшего свой смертный приговор.

– Ч-читал… – промямлил бедный новик, даже не удивившись глупости вопроса. Ясное дело, а как же можно список сделать без чтения!

– О том, что в нем был, – ни слова! Ни полслова! Никому!!! Ясно?! – Глаза дьяка полыхнули каким-то свирепым пламенем.

– Яс-сно, б-бат-тюшк-ка… Н-не из-звольт-те б-бес-сп-пок-коит-ться… – У перепуганного Степки зубы в пляс пустились.

Дьяк, сгорбившись, грузно протопал в красный угол, опустился на колени перед иконостасом:

– Господи помилуй! Дай силы и мужества! Мне ж с этим к государю идти!!!

Голос Астафьева прервался от всхлипа, плечи затряслись. Он будто постарел за считаные мгновения на многие годы. Степка сам чуть не прослезился от страха и жалости, глядя на грозного начальника и представляя, каково придется ему пред светлыми очами царскими…

На удивление, обошлось лишь испугом, хоть и немалым.

Алексей Михайлович, торопливо прочтя список и отмахнувшись от робких разъяснений дьяка (спешил, дескать, новик, приставленный к Посольскому приказу, оттого и клякс насажал, и подчерки всюду, уж прости великодушно, государь), сначала помолчал, глядя куда-то в сторону. Только жила на шее трепетала, наливаясь, да темнело лицо. Потом взглянул прямо в глаза Астафьеву. Обомлевшему дьяку померещилось и вовсе чудное: будто исчезла куда-то небольшая, аккуратно подстриженная борода царя-батюшки, да и одежа его будничная испарилась, а сам государь и великий князь всея Руси стал выше ростом, тощим, как жердь, одетым по немецкой моде в какой-то кургузый кафтанчик с большими накладными карманами, короткие штаны, чулки и башмаки диковинного вида, гладко выбритым и круглолицым, аки кот (тьфу ты, господи, что за наваждение!) А глазищи его безумные так и прожигали, в трепет вгоняя… Хотел уже Астафьев, облившийся холодным потом, возопить дурным гласом: «Чур, чур меня!», но тут развеялось наваждение, и снова обрел царь прежний облик. Хотя глядел сердито, что уж там…

– Дождались! – вымолвил Алексей Михайлович, скрипнув зубами. – Я так и думал: новой Смутой грозят! Ах, щучьи дети… А все твоя вина! Не упустил бы Андрюшку… – голос царя, налившись силой, загудел и бил по ушам, словно молот кузнечный по наковальне.

Ноги бедного дьяка уже начали подгибаться, но на колени упасть не успел: государь жестом остановил, приказывая стоять по-прежнему:

– Да что толку в поклонах твоих! Хоть лоб отбей, Андрюшка уже у князя Вишневецкого! Упустили вора! Ох, беда-то какая! Только-только с бунтом управились, а тут – на тебе! Ну, что теперь делать?! Что скажешь? Как отвести угрозу сию?

– Извести вора! – собрав остатки храбрости, кое-как вымолвил Астафьев. – Вместе с самозванкой, которая смеет за твою, государь, свояченицу себя выдавать! Заслать надежного человека, чтобы их прирезал или яду подсыпал…

– Ты от страха, я гляжу, ума лишился! – оборвал царь. – Уж Вишневецкий-то, поди, их бережет как зеницу ока. Иль ты на его месте не берег бы? И стражники к ним наверняка приставлены, и пищу пробуют… Не подберешься.

– А ежели подкупить кого из стражников либо слуг? Людишки-то слабы, государь, к искусу склонны… Посулить золотишка, да побольше, они сами все сделают!

– Побольше! – ехидно, по-простонародному передразнил государь. – В казне у нас, сам ведаешь, негусто. Иначе не пришлось бы с солью этой распроклятой… Прости, Господи! – Он торопливо перекрестился, обернувшись к иконостасу.

– Так вели забрать в казну имущество Морозова! – не утерпел дьяк. – Чтобы хоть тем искупил вину свою великую!

– Ты говори, да не заговаривайся! – повысил голос царь, нахмурившись. – Хоть Борис Иванович во многом и винен, а всему есть предел. Будто мало мне… Кх-м! – торопливо закашлялся самодержец, сделав вид, что воздух попал не в то горло. И очень неумело, к слову.

Дьяк Астафьев тоже сделал вид, что ничего не заметил.

«Значит, правду баяли, будто царица снова за Морозова просила, презрев запрет, да еще с шумом и слезами… Ох, бабы! Да что же с ними делать-то?!»

– Ради такого никаких денег не жаль, – промолвил царь. – Хоть казна и оскудела, а отвести Смуту надобно любой ценой. Думай, кому дело сие поручить можно. А заодно поразмысли, нет ли других путей. Главное, нужно следить за каждым шагом вора Андрюшки! Ведать о том, что они с князем Вишневецким замышляют, что делают! Подбери человека потолковее… И не одного! К гетману этому самозваному, к Хмельницкому, тоже нужно надежного человека приставить. Чует сердце, не прост он, ох не прост! В письмах смиренен да учтив, помощи нашей просит, под руку нашу стремится со всем войском своим да народом, а как на деле? Не вышло бы худа! Есть ли резон Вечный мир[15] с Речью Посполитой рушить? О господи, как же тяжко бремя государево…

– Войны с ляхами да литвинами не нужно, сохрани боже! – закрестился дьяк. – А вот использовать Хмельницкого ради твоей, государь, да отечества нашего выгоды – другое дело. Коль у врага-соседа в его дому свары да беспорядки, он ослабнет, а другим соседям от того одна польза.

– Истинно так! – кивнул царь. – Вот, к примеру, Иоанн Васильевич выждал, покуда ханства татарские ослабеют, а потом уж припомнил им вековечные обиды. Всю Волгу-матушку, со всеми окрестными землями да народами навечно под свою руку забрал! А почему? Не стало прежней Орды, распалась на части, а они перегрызлись меж собою. Вот тут-то конец им и пришел! – Глаза Алексея Михайловича сверкнули, словно представил себя на месте молодого царя Ивана, еще не ставшего Грозным, который посылал войско штурмовать Казань. – За все расплатились!

– Золотые слова, государь! – угодливо склонил голову Астафьев. – Вот пусть Хмельницкий и грызется с Речью Посполитой. Коли угодно тебе будет, можно ему и помочь… Втайне, конечно! – торопливо уточнил дьяк. – Чтобы не дать повода к войне. Опять же он защищает святую веру от поругания! До чего дошло, чтобы храмы православные в аренду жидам и латынам сдавать! Как только земля под святотатцами-магнатами не разверзлась?! Богохульники окаянные…

– Веру защищает, спору нет, а только и себя не забывает, – вздохнул Алексей Михайлович. – Хитер он, гетман этот, ох хитер! А также смел и умен, этого не отнять. Будто волк. Ну да ничего, и самого матерого волка затравить можно при надобности. Пусть пока чужих овечек режет. А коли начнет наших таскать, тут ему и конец! Ступай, дьяче. Помысли о моих словах, прикинь, что и как делать. А я о Хмельницком да о самозванцах этих – нахмурившись, потряс исчерканным листом, зажатым в руке, – с думными боярами говорить буду. Дело сложное, тут все надобно взвесить, и как следует.

Глава 20

– Ну, как пан чувствует себя? – в голосе Хмельницкого звучала истинно отцовская забота. – Хорошо ли почивал, не беспокоило ли что-то?

Ротмистр Квятковский, постаравшись принять браво-беззаботный вид, подобающий благородному шляхтичу, отозвался бодро и громко:

– Хвала Езусу и гостеприимству пана гетмана, все в лучшем виде!

– И слава богу! – улыбнулся Богдан, отметив, что упрямый поляк перестал называть его сотником. Поистине, добрая казацкая горилка, да еще принятая в неимоверных количествах, творит чудеса. Конечно, брешет про «лучший вид», тяжкое похмелье так просто не скроешь… ну да ладно. – Уж очень приятно мне общество пана ротмистра, не буду скрывать. Был бы рад, если бы пан погостил у меня подольше. Но служба и долг перед отчизной прежде всего, понимаю… Вот мой ответ ясновельможному сенатору Киселю. – Хмельницкий протянул свиток, украшенный его личной печатью. – Для пущей беспеки дам пану ротмистру хорошую охрану, чтобы не случилось по пути какой беды, борони Боже.

– Не угодно ли пану гетману передать что-то на словах? – спросил Квятковский, принимая письмо.

– Пусть пан передаст ясновельможному, что не только я и мои полковники, но и все войско, и весь народ православный безмерно уважают его и чтят. В нем видим мы надежду свою и защиту от злобы и произвола магнатов, вроде князя Вишневецкого. Хотим мира и спокойствия, но за свои права готовы драться. Да, вот так, слово в слово.

– Будет исполнено! – кивнул поляк и тут же скривился, зашипел, не сдержавшись: такая боль прострелила голову.

Хмельницкий деликатно сделал вид, что ничего не заметил и не услышал.

– Ну что же, легкой дороги пану ротмистру! Даст Бог, когда-нибудь еще увидимся.