Сероглазый король - Анна Ахматова

УЧИТЕЛЬ

Памяти Иннокентия Анненского

А тот, кого учителем считаю,Как тень прошел и тени не оставил,Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,И славы ждал, и славы не дождался.Кто был предвестьем,предзнаменованьем,Всех пожалел, во всех вдохнултомленье —И задохнулся…

Есть три эпохи у воспоминаний.И первая – как бы вчерашний день.Душа под сводом их благословенным,И тело в их блаженствует тени.Еще не замер смех, струятся слезы,Пятно чернил не стерто со стола —И, как печать на сердце, поцелуй,Единственный, прощальный,незабвенный…Но это продолжается недолго…Уже не свод над головой, а где-тоВ глухом предместье дом уединенный,Где холодно зимой, а летом жарко,Где есть паук и пыль на всем лежит,Где истлевают пламенные письма,Исподтишка меняются портреты,Куда как на могилу ходят люди,А возвратившись, моют руки мылом,И стряхивают беглую слезинкуС усталых век – и тяжело вздыхают…Но тикают часы, весна сменяетОдна другую, розовеет небо,Меняются названья городов,И нет уже свидетелей событий,И не с кем плакать, не с кем вспоминать.И медленно от нас уходят тени,Которых мы уже не призываем,Возврат которых был бы страшен нам.И, раз проснувшись, видим, что забылиМы даже путь в тот дом уединенный,И, задыхаясь от стыда и гнева,Бежим туда, но (как во сне бывает)Там все другое: люди, вещи, стены,И нас никто не знает – мы чужие.Мы не туда попали… Боже мой!И вот когда горчайшее приходит:Мы сознаем, что не могли б вместитьТо прошлое в границы нашей жизни,И нам оно почти что так же чуждо,Как нашему соседу по квартире,Что тех, кто умер, мы бы не узнали,А те, с кем нам разлуку Бог послал,Прекрасно обошлись без нас – и дажеВсё к лучшему…

Я теперь живу не там…

Россия Достоевского. ЛунаПочти на четверть скрыта колокольней.Торгуют кабаки, летят пролетки,Пятиэтажные растут громадыВ Гороховой, у Знаменья, под Смольным.Везде танцклассы, вывески менял.А рядом: «Henriette», «Basile», «Andrе»И пышные гроба: «Шумилов-старший».Но, впрочем, город мало изменился.Не я одна, но и другие тожеЗаметили, что он подчас умеетКазаться литографией старинной,Не первоклассной, но вполне пристойной,Семидесятых, кажется, годов.Особенно зимой, перед рассветом,Иль в сумерки – тогда за воротамиТемнеет жесткий и прямой Литейный,Еще не опозоренный модерном,И визави меня живут – НекрасовИ Салтыков… Обоим по доскеМемориальной. О, как было б страшноИм видеть эти доски! Прохожу.А в Старой Руссе пышные канавы,

И в садиках подгнившие беседки,И стекла окон так черны, как прорубь,И мнится, там такое приключилось,Что лучше не заглядывать, уйдем.Не с каждым местом сговориться можно,Чтобы оно свою открыло тайну(А в Оптиной мне больше не бывать…).

Шуршанье юбок, клетчатые пледы,Ореховые рамы у зеркал,Каренинской красою изумленных,И в коридорах узких те обои,Которыми мы любовались в детстве,Под желтой керосиновою лампой,И тот же плюш на креслах…Все разночинно, наспех, как-нибудь…Отцы и деды непонятны. ЗемлиЗаложены. И в Бадене – рулетка.

И женщина с прозрачными глазами(Такой глубокой синевы, что мореНельзя не вспомнить, поглядевши в них),С редчайшим именем и белой ручкой,И добротой, которую в наследствоЯ от нее как будто получила, —Ненужный дар моей жестокой жизни…

Страну знобит, а омский каторжанинВсе понял и на всем поставил крест.Вот он сейчас перемешает всеИ сам над первозданным беспорядком,Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.Перо скрипит, и многие страницыСеменовским припахивают плацем.

Так вот когда мы вздумали родитьсяИ, безошибочно отмерив время,Чтоб ничего не пропустить из зрелищНевиданных, простились с небытьем.

И очертанья Фауста вдалиКак города, где много черных башен,И колоколен с гулкими часами,И полночей, наполненных грозою,И старичков с негётевской судьбою,Шарманщиков, менял и букинистов,Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлюИ обманул его, а нам в наследствоОставил эту сделку…И выли трубы, зазывая смерть,Пред смертию смычки благоговели,Когда какой-то странный инструментПредупредил, и женский голос сразуОтветствовал, и я тогда проснулась.

…А человек, который для меняТеперь никто, а был моей заботойИ утешеньем самых горьких лет, —Уже бредет как призрак по окрайнам,По закоулкам и задворкам жизни,Тяжелый, одурманенный безумьем,С оскалом волчьим…

Боже, Боже, Боже!Как пред тобой я тяжко согрешила!Оставь мне жалость хоть…

Кого когда-то называли людиЦарем в насмешку, Богом в самом деле,Кто был убит – и чье орудье пыткиСогрето теплотой моей груди…

Вкусили смерть свидетели Христовы,И сплетницы-старухи, и солдаты,И прокуратор Рима – все прошлиТам, где когда-то возвышалась арка,Где море билось, где чернел утес, —Их выпили в вине, вдохнули с пыльюжаркойИ с запахом священных роз.

Ржавеет золото, и истлевает сталь,Крошится мрамор – к смерти все готово.Всего прочнее на земле печальИ долговечней – царственное Слово.

И увидел месяц лукавый,Притаившийся у ворот,Как свою посмертную славуЯ меняла на вечер тот.

Теперь меня позабудут,И книги сгниют в шкафу.Ахматовской звать не будутНи улицу, ни строфу.

Забудут? – вот чем удивили!Меня забывали сто раз,Сто раз я лежала в могиле,Где, может быть, я и сейчас.А Муза и глохла и слепла,В земле истлевала зерном,Чтоб после, как Феникс из пепла,В эфире восстать голубом.

Черную и прочную разлукуЯ несу с тобою наравне.Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,Обещай опять прийти во сне.Мне с тобою как горе с горою…Мне с тобой на свете встречи нет.Только б ты полночною пороюЧерез звезды мне прислал привет.

И время прочь, и пространство прочь,Я все разглядела сквозь белую ночь:И нарцисс в хрустале у тебя на столе,И сигары синий дымок,И то зеркало, где, как в чистой воде,Ты сейчас отразиться мог.И время прочь, и пространство прочь…Но и ты мне не можешь помочь.

ВТОРАЯ ГОДОВЩИНА

Нет, я не выплакала их.Они внутри скипелись сами.И все проходит пред глазамиДавно без них, всегда без них.

Без них меня томит и душитОбиды и разлуки боль.Проникла в кровь – трезвит и сушитИх всесжигающая соль.

Но мнится мне: в сорок четвертом,И не в июня ль первый день,Как на шелку возникла стертомТвоя страдальческая тень.

Еще на всем печать лежалаВеликих бед, недавних гроз, —И я свой город увидалаСквозь радугу последних слез.

Со шпаной в канавкеВозле кабака,С пленными на лавкеГрузовика.

Под густым туманомНад Москвой-рекой,С батькой-атаманомВ петельке тугой.

Я была со всеми,С этими и с теми,А теперь осталасьЯ сама с собой.

ЧЕРЕПКИ

You cannot leave your

mother an orphan.

Мне, лишенной огня и воды,Разлученной с единственным сыном…На позорном помосте бедыКак под тронным стою балдахином…

Вот и доспорился, яростный спорщик,До енисейских равнин…Вам он бродяга, шуан, заговорщик,Мне он – единственный сын.

Семь тысяч три километра…Не услышишь, как мать зовет,В грозном вое полярного ветра,В тесноте обступивших невзгод,Там дичаешь, звереешь – ты милый,

Ты последний и первый, ты – наш.Над моей ленинградской могилойРавнодушная бродит весна.

Кому и когда говорила,Зачем от людей не таю,Что каторга сына сгноила,Что Музу засекли мою.Я всех на земле виноватей,Кто был и кто будет, кто есть,И мне в сумасшедшей палатеВаляться – великая честь.

Вы меня, как убитого зверя,На кровавый подымете крюк,Чтоб, хихикая и не веря,Иноземцы бродили вокругИ писали в почтенных газетах,Что мой дар несравненный угас,Что была я поэтом в поэтах,Но мой пробил тринадцатый час.

Особенных претензий не имеюЯ к этому сиятельному дому,Но так случилось, что почти всю жизньЯ прожила под знаменитой кровлейФонтанного дворца… Я нищейВ него вошла и нищей выхожу…

ПАМЯТИ Н. ПУНИНА