Записки одессита - Игорь Свинаренко

Вообще же вся высшая ирония этой ситуация была в том, что при всем вроде антисемитизме еврей Андропов, зная эту систему, сумел обойти все партконтроли и чистки по арийскому происхождению и сделал неплохую карьеру. Он – сумел…

Ну ладно, с мореходкой я пролетел. Глупо было, но ошибку я исправил. Пошел в строительный, закончил, защитился и вернулся в свой же институт наниматься на работу с.н.с. Дали мне анкетку заполнить… Смотрю, а там отдельной графой – девичья фамилия матери. А мама у меня – Вайнкрут Эсфирь Абрамовна. В 1952 году в разгар дела врачей единственным местом, куда ее взяли на работу по специальности, оказался лагерь в Сибири, да и то ей пришлось прикрыться псевдонимом «Ирина Александровна». При том что в паспорте у нее всегда была написана правда… Но я-то у нее паспорт не проверял и, пока мы не вернулись в Одессу, не понимал, в чем дело, когда на коммунальной кухне маму называли Фира, что за странная кликуха! Ведь у нее была куча почетных грамот, выписанных на имя Ирины Александровны! Она была на хорошем счету, ее продвинули до предпрофкома больницы, а потом и вовсе пригласили в партию, она уж было написала заявление. Но папа сказал: «Ты что, сдурела?»

И вот я с этой анкетой задумался и пошел спрашивать знающих людей. Они в один голос сказали: «Пал Петрович Мурашко, начальник особого отдела, тебя не пропустит».

Мои действия? Отступить и наняться в проектный институт, и все? Нет, я поступил иначе: вписал в анкету, что девичья фамилия матери не Вайнкрут, а Выкрут: пожалуйте, звучит вполне по-украински, а зовут ее еще лучше – Ирина Александровна, как я и привык. После чего меня приняли, – никто же не копал глубоко, не проверял!

Но тем не менее в силу того, что Одесса небольшой город, очень быстро все в институте узнали, что я еврей.

Ситуация с мореходкой меня обескуражила, но я понимал, что по большому счету все правильно. Какая ав-тематика, когда нет ничего более несовместимого, чем я и механизмы! И вот я перевелся в строительный, за три месяца досдал все лишние экзамены, ведь я учился прилично всегда. Строительный я – окончил восьмым из 123 человек, у нас был там рейтинг по успеваемости.

После института у меня было четкое желание поехать на большую северную стройку. В городе, где половина населения фарцевала, это смотрелось идиотизмом – ехать на Север, строить какую-то стройку… Туда отправили насильно 40 крестьянских детей, у которых не было выбора. С ними добровольно поехали еще два мудака с одесской пропиской, одним из которых был я. Правда, прописка сохранялась.

Я не жалею, что поехал туда… Зейская ГЭС была уникальной стройкой. Я вспоминаю те времена: был сумасшедший патриотизм, мы с Джоном сочинили песню про Зею, она имела там бешеный успех, ее хотели везде слышать, не хватало инструментов, я ездил гитары покупать в Одессу…

Там была другая жизнь. Начальник Зея ГЭССТРОя получил этот пост в 34 года, он когда-то работал с моим папой. Там вообще много работало друзей отца… Но никакого протекционизма не было, я пошел в первую линию окопов – на основные сооружения. Работал по скользящему графику, как все. Начальники имели на меня виды в плане карьеры и потому хотели, чтобы я все прошел, все ступени. С Шохиным, другом моего отца, мы пили вместе водку, я дружил с его сыном, музыкантом, но когда он приезжал на объект, то меня ругал сильнее всех.

Я безмерно его уважал. Но поссорились мы с ним навеки. Из-за ерунды, как это часто бывает.

Когда он посчитал, что я созрел, что мне пора расти, предложил мне должность главного диспетчера котлована. Там был такой расклад, такой хитрый план движения людей, что я туда шел на три месяца, а дальше уходил главный диспетчер стройки, и я должен был занять его место, это был уровень начальника управления, и я на него поднялся бы в 24 года… Вообще диспетчер – это тоже на переднем крае, но это другая работа… Меня туда не тянуло. Я ныл, жаловался приятелям. Знающие люди мне говорили:

– Не вздумай отказывать Шохину, откажешь – тогда тебе хана.

Настал день, он вызвал меня и говорит:

– Мы приняли решение. Что ты об этом думаешь?

– Но я не хочу быть диспетчером. Мне не нравится эта работа.

– Я не знал, что ты такой неблагодарный человек. А кем же ты хочешь работать?

– Тем, кем я работаю, – прорабом.

– Вот прорабом и будешь работать. До пенсии.

И после всякий раз, как меня выдвигали на старшего прораба и приходили к Шохину за подписью, тот говорил: «Севастопольскому представление подписывать не буду, он хотел простым прорабом работать, вот пусть и работает».

Как только закончились мои три года по распределению, я написал заявление, имел право. Меня не отпускали, Шохин не подписывал, хотя не имел права. Он думал, я извинюсь, мы помиримся, он будет меня выращивать дальше. Я ничего уже не хотел, я позвонил папе: «Дай телеграмму, что у мамы плохо со здоровьем». Я сдал квартиру государству и уехал. Уехал – я имею в виду в Одессу.

Это было очень правильно… Я видел там инженеров намного талантливее меня. Один из них получил орден в 26 лет. Но чем это все закончилось для него, для других? Когда закончилась стройка на Зее, они поехали на Богучан-скую ГЭС. Ее начали – и быстро законсервировали, вроде на время, а потом развалился Советский Союз. Они сидели там семь лет, все ждали работу, а ее не было, и так, ничего не делая, они постарели, денег нет, уезжать некуда. Чем это должно было закончиться для меня? Я точно так же, как и мои товарищи, должен был ехать на новую стройку, мне предлагали возглавить десант на Бурею – это, как и Зея, приток Амура, там собирались тогда строить ГЭС. Там тоже все заглохло, на 30 лет, Бурейскую ГЭС вот недавно только Чубайс расконсервировал и построил. За это время жизнь прошла… У кого-то – впустую, люди ждали непонятно чего в глуши, в вагончиках, в нищете. Это тоже все было халоймис, то есть херня (на идиш).

Потом я на БАМ думал завербоваться. Там был интересный объект – Северомуйский тоннель. Но строители наткнулись на радиоактивные породы и остановились. Потом, правда, пробили – через много лет. Короче, я вернулся в Одессу. Но меня никуда не берут на работу! Я умею строить, но это никому не надо. Нужны люди, которые умеют писать левые наряды… Скучно. Смертная скука. Но что делать? Ну не возвращаться ж на Зею. Я придумал поехать в Братск, который мне с детства помнился замечательным городом. Но я опоздал. Любовь, как и революция, хороша в самом начале. А в Братске стройка кончилась, лучшие люди поехали строить дальше – на Вилюй, на Усть-Илим, та же история с десантами. В городе остались одни посредственности. И еще я.

Мне – после всего, после ГЭС, после котлована, после створа, после песен про тайгу – дали строить школу. Это просто унижение для меня, гидростроителя! Такой говенной работы у меня еще не было. А публика? Тогда как раз поменяли законы, и на химию стали идти люди даже со сроками за убийство, отсидев чуть больше половины. Вот эти химики и работали у меня.

Были плюсы – в Братске оставался мой дядя, который знал всех, и мне быстро дали однокомнатную квартиру. Но вокруг была тоска страшная, тоска зеленая, общаться было просто не с кем. Романтики нет, бабок нет, надо как-то отсюда выбираться. Какой выход? Что делать? Случайно я набрел на филиал Иркутского института. Ну вот аспирантура, к примеру… Я работал до 7 или 8 вечера, потом приходил домой, съедал жратву какую-то и на кухне учил английский по учебнику Беляева, час-полтора. Таки я поступил в Госстроевский институт. Хотя это было невероятно. Мне говорили:

– Вы понимаете, что у нас на четыре места – двадцать четыре человека?

Ну и ничего страшного, поступил, закончил не хуже других.

Прошли годы. В 81-м году я поехал на Зею, за справкой о внедрении – без этого защититься нельзя было. Летел я с профессором Москвиным, он учился в старейшем техническом вузе страны – Императорском институте путей сообщения. Профессор тоже был вполне себе старейший, 1902 года рождения, и он рассказывал впечатления из своей юности: как отступали белые в Крым, он помнил много смешных и грустных деталей.

Зейская ГЭС… Это была мощная вещь. Плотина метров 115 высотой, самые красивые кадры – это когда идет заполнение водохранилища. Самая красота – это когда вода быстро прибывает и идет сброс. Сверху валится столб воды, с бревнами иногда – это сумасшедшая энергия! Так что на плотинах бетон самый серьезный в мире, с самой высокой кавитационной стойкостью. Контроль качества бетона был такой строгий, будто это космос. И это понятно: чуть какой дефект, вода прорывается, и за 20 минут погибнет 50 000 человек.

Так вот самое серьезное на ГЭС – это носок водослива. Это такой трамплинчик, туда вылетает вода с диким ревом, с огромной высоты, метров со ста пятидесяти. Это самый сложный участок плотины, вот его и надо было сделать. Но кому это поручить?

Оказалось, что эту миссию берегли для меня: Вот сейчас Владимир Иванович Москвин дает тебе академ на год, и ты делаешь этот водослив., Ты тут начинал, песню про Зею написал, построишь – и уедешь с почетом, может, * даже орден получишь!