Роман в социальных сетях - Иван Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему сразу не обратился? — нахмурился тот.
— Надеялся, справлюсь…
А потом был звонок ректору, неловкая поза профессора, пришедшего принимать экзамен на дому — дело представили так, будто Сидор заболел, — непрерывное щебетание матери в прихожей: «Ну что вы, профессор, какие тапочки, это большая честь для нас…», шарканье придвинутого к кровати стула: «Когда на лекциях вы сидите, я стою, когда вы лежите, я позволю себе сесть», и виноватая улыбка, сползавшая на безжизненно повисшую бородку: «Что же вы сразу не сказали, что больны, ну, поправляйтесь, поправляйтесь…», а в промежутке вопросы, напомнившие классику: «Не Париж ли столица Франции?», и быстро вынесенный вердикт: «Отлично, надеюсь, моя экзекуция не слишком вас утомила». А потом, уже под одеялом, куда не проникал свет, была животная радость, смешанная со стыдом, и гулкие удары сердца, заглушавшие голоса в прихожей: «Может быть, чаю?» «Нет-нет, спасибо, дела», и уже после, когда хлопнула дверь, стук пальца по одеялу: «Вылезай, дорогой, все кончилось… Ты доволен?»
Этот домашний экзамен стоил Сидору всех пропущенных лекций.
Но крепкий сон остался в прошлом. Теперь Сидор Куляш сидел перед монитором и размышлял о том, каким боком выйдет ему репортаж о «Раскольникове». Воображение рисовало ему страшные картины, когда человек с аватарой окровавленного топора потребует у него ответа, у Сидора дергалось веко, но вскоре он взял себя в руки. «Нервы разошлись, — снова юркнул он в постель, накрывшись с головой одеялом. — А все чертова группа, надо с ней закругляться».
ГОРЕ ОТ УМА
Однако сообщения от «Сидора Куляша» продолжали появляться.
«Что такое история? Хотите сделать национальной историей историю брюнетов? Нет ничего проще! Рассказывайте только о брюнетах, их вкусах, привычках. И через поколение все, кому нация обязана величием, станут брюнетами».
«Какой ты ироничный! — вставила «Дама с @». — Обожаю стеб!»
«Прошлое непредсказуемо, как было на самом деле, можно лишь гадать, — пропустил мимо «Сидор Куляш». — Когда жизнь меняется на глазах, изменения в истории особенно заметны. О настоящем вообще можно судить по отношению к прошлому. Если превозносят цезаря, значит, правит сильная рука, если мартовские иды, значит, процветает либерализм».
«Да здравствует глупость! — вклинился «Модест Одинаров». — Все горе — от ума!» Но его комментарий через несколько мгновений исчез. Потом наступило затишье, в котором проступало лишь победное молчание «Сидора Куляша».
«Господи, как же вы всех достали!» — опять появился «Модест Одинаров».
Это понравилось «Ульяне Гроховец». Она не могла вообразить, что человек бывает настолько глуп. Она подумала, что «Сидор Куляш» всех разыгрывает. Но ее ждало разочарование.
«А чем? — удивился он. — Тем, что иду в ногу со временем? Что считаю свое время лучшим из времен? Да, я верю в прогресс, и рад, что вношу в него свою лепту».
«Уж больно ты суетный, репортеришка, — вынес вердикт откуда-то взявшийся «Раскольников». — Но дальше могилы все равно не уедешь».
На его аватаре угрожающе качнулся топор.
«Прогресс? — зазвучали усталые интонации «Иннокентия Скородума». — Движение человечества напоминает шараханье броуновской частицы, которую лупят со всех сторон. Она движется по случайному маршруту, медленно удаляясь от начала. Сколько гениев не нашло применения своим талантам! Сколько бездарностей занимают чужое место! Все устроено так глупо, так нелепо… Нет, господа, КПД человечества очень низкий, странно, что оно вообще развивается».
«И этот туда же! — написала, было, «Ульяна Гроховец». — Каждый гнет свое, даже здесь, в группе». Но потом решила не переводить стрелки на «Иннокентия Скородума».
«Нет бога, кроме телевидения, и «Сидор Куляш» — пророк его! — огрызнулась она, выйдя из Сети, чтобы не видеть ответа.
«Умный — дурак!» — донесся ей вслед гомерический хохот «Сидора Куляша».
«Умный — дурак!» — стучало у Полины Траговец, когда она открыла глаза. «Но это несправедливо…» — еще не отойдя ото сна, пробормотала она, и огляделась по сторонам, не узнавая свою комнату. Она вспомнила, что до ночи засиделась в Интернете, и теперь корила себя. «Вон уж, и сниться стали, — перебирала она участников группы. — А что я про них знаю? В Интернете, как и во сне, сплошные выдумки». Она вспомнила, как ошиблась в Модесте Одинарове, представляя его сильным, до тех пор, пока не прочитала его интернетовские признания. Но и виртуальный портрет искажает реальный. Кто, например, этот «Сидор Куляш»? Надутый, щеголеватый франтик? Длинный, как жердь, с отсутствующим взглядом? Может, он и на телевидении не работает? А «Иннокентий Скородум»? Точно ли он знаменитый писатель? Может, все его творчество сводится к интернетовским постам? Боже, да кто все эти люди! Мы с ними в сущности не знакомы, как с прохожими на улице, так можно разговориться с первым встречным. Однако Полина чувствовала с участниками группы какую-то невидимую, корневую связь. «Точно — паутина», — проговорила она одними губами. За стенкой работал телевизор, передавали утренние новости. Мать сидела на кровати, уткнувшись в экран с тарелкой вишен, красивших простынь кровавыми пятнами, и Полина Траговец, глядя на нее из дверей, подумала, что не доживет до ее лет. Чтобы окончательно сбросить сон, Полина Траговец умылась, потом села за компьютер и написала от «Ульяны Гроховец»:
«Прожить надо так, чтобы после смерти осталась куча долгов, и на похоронах все молчали, потому что о покойниках плохо не говорят».
А от лица «Модэста Одинарова» добавила:
«Хороший совет, но запоздалый».
Это понравилось «Иннокентию Скородуму». Он поделился этим постом у себя на странице, добавив с печальным смайликом:
«Какая разница, как прожить? Все равно это не жизнь».
Сидор Куляш также видел сны. Он долго потом носил их в себе, осторожно ощупывая изнутри, как мать ребенка, пытался осмыслить их содержание, превратив в слова, поведать жене или бумаге. Но у него это не выходило. Потому что во сне Сидор Куляш был умнее. Там он читал прославленные в веках книги, которые казались ему гениальными, но когда, проснувшись, брал их в руки, не мог осилить и страницы. Во сне он чувствовал запахи, которые были свежими, словно после дождя, а наяву жил, будто с заложенным от простуды носом.
— Мама, — звал он во сне покойную мать. — Почему ты меня не любила?
— Любила, — эхом откликалась она.
Мать приходила веселая, беззаботным смехом напоминая юродивую, и Сидор Куляш во сне понимал, что был уже ее старше, и мог во всей неприкрытой наготе видеть совершенные ею ошибки, которые у него не было сил простить.
— Глупая, глупая! — твердил он, пока мать, обиженная, не исчезала.
И тогда Сидор Куляш просыпался, упираясь взглядом в фотографию молодой, улыбавшейся женщины, которая висела на стене напротив. Ему хотелось повернуть ее лицом к обоям, но он только кусал губы, точно в детстве, когда его оставляли одного на жарком опостылевшем пляже. Целыми днями он потом равнодушно скользил взглядом по фотографии, которая сливалась для него с джунглями обоев, вспоминая мать так же редко, как виделся с отцом — тот постарел, согнулся и при встрече говорил всегда одно и то же:
— А ты вырос… С деньгами все нормально?
— Нормально, — эхом откликался он.
Потом Сидор Куляш спрашивал о здоровье, и, не дождавшись ответа, как обычно, переводил разговор на свою работу, думая при этом, что люди не меняются, что в своих снах отец по-прежнему распоряжается банком. Сосредоточившись на морщинистых ладонях, которые потирал, казалось, для того, чтобы спрятать, Куляш-старший кивал невпопад, а, когда приходило время прощаться, поспешно обнимал сына, скрывая теперь руки у него за спиной, и по старинке произносил:
— Ну, передавай привет матери.
Сидор Куляш крепко прижимал отца к своей жирной груди и не мог понять, у кого из них двоих катятся слезы. А потом просыпался. Сидор был поздним ребенком, и с годами стал понимать, что совершенно не знает отца, который большую часть своей жизни провел до его рождения, и при всем желании никогда не увидит его молодости и друзей, с которыми тот мечтал за бутылкой вина, глядя на широкое голубое небо. Лежа в постели, он твердо обещал себе позвонить отцу, которого не видел с похорон матери. Но свое слово так ни разу и не сдержал.
После того, как Сидор Куляш захотел сделать репортаж о «Раскольникове» в группе к нему стали относится настороженно. «Завидуют, — по-своему понял он, когда его сообщения перестали комментировать. — А сами мечтают попасть в кадр». Но в глубине ему было обидно, и он оживился, когда «Аделаида», казалось, подтвердила его предположение:
«А можно мне попасть на телевидение? Я могла бы принять участие в ток-шоу».
«Их много. В каком именно?»
