Дипломатия - Генри Киссинджер

К счастью для Запада, Хрущев блефовал, имея на руках пустую карту, ибо Атлантический союз был близок к развалу. Американская позиция как при Эйзенхауэре, так и при Кеннеди базировалась на традиционном принципе противодействия со стороны Америки переменам под угрозой силы, а не переменам как таковым. В качестве академического заявления это было бы в порядке вещей, но лишь при условии единодушного понимания того, что об исходе кризиса следует судить по существу, а не с точки зрения метода.

И если говорить по существу, то разнообразные схемы, рассматривавшиеся администрацией как Эйзенхауэра, так и Кеннеди, были исключительно рискованными. У всех у них был общий недостаток — они меняли существующий порядок вещей в направлении, продиктованном Советами. А по-другому и быть не могло, ибо Советский Союз, безусловно, не начал бы кризиса, чтобы ухудшить собственное положение. Любое предлагаемое quid pro quo обязывало бы Советский Союз снять очередную заведомо невыполнимую угрозу, а в обмен получить вполне реальное улучшение статуса восточногерманского сателлита и выгодное для себя изменение существующих процедур доступа в Берлин. Двойной кошмар Аденауэра: что, если восточногерманские коммунисты обретут средство эксплуатировать уязвимость Берлина, и что, если произойдет разрыв между обязательствами Бонна в отношении Атлантического союза и чаяниями в сфере национального единства? Этот двойной кошмар являлся неотъемлемой частью каждой из предполагаемых схем переговоров.

Дин Ачесон, который, по его собственному выражению, «присутствовал при акте творения» послевоенной системы альянсов, ясно это видел. В письме Трумэну от 21 сентября 1961 года он предсказывал унизительное поражение Запада в вопросе о Берлине, «выраженное в якобы создании нового порядка»[817]. Если такого рода поражение станет неизбежным, утверждал Ачесон, будущее Западного альянса будет зависеть от того, кто возьмет на себя ответственность за это поражение. «Лучше, — писал он генералу Люшесу Клею в январе 1962 года, — чтобы последователи покинули лидера, нежели наоборот. Кто же тогда соберет осколки? Кому можно будет доверить руководство от новой отправной точки?»[818] Это была стратегия де Голля шиворот-навыворот.

В ходе Берлинского кризиса сдвинулись германские приоритеты. В течение всего послевоенного периода главной опорой и ориентиром Аденауэра были Соединенные Штаты. Через год после ультиматума Хрущева это уже было не так. Разведывательно-аналитическая сводка государственного департамента от 26 августа 1959 года отмечала разочарование Аденауэра: единодушие среди союзников отсутствовало! Согласно этому документу, Аденауэр все еще надеялся на восстановление единства союзников. Но если «комбинация США — Великобритания будет явно двигаться в направлении взаимопонимания с Хрущевым, Аденауэр вынужден будет вместо них в основном полагаться на Францию»[819].

В продолжение всего кризиса Хрущев вел себя, как шахматист, который, совершив блистательный дебют, сидит и ждет, что его противник сдастся, продумав стоящую перед ним дилемму, и не доиграет партию до конца. Читая дипломатические документы, трудно понять, почему Хрущев так и не воспользовался ни одной из представившихся возможностей переговоров, ни одним из обсуждавшихся и часто напрямую доводившихся до его сведения предложений. Таких, в частности, как Международный совет, два мирных договора и концепция «гарантированного города». В итоге Хрущев ни разу не предпринял никаких действий по истечении им же самим назначенных сроков, а также по возникавшим вариантам вовлечения западных союзников в переговоры. Через три года ультиматумов и угроз, от которых в жилах застывала кровь, единственным реальным «успехом» Хрущева стало строительство Берлинской стены, в итоге ставшей символом провала советской политики по Берлину.

Хрущев запутался в сотканной им же самим многослойной паутине. Очутившись в западне, он обнаружил, что выполнение его требований обозначает войну. Но для этого он никогда не был готов. С другой же стороны, он не решался вступить в переговоры с Западом, ибо мог быть обвинен «ястребами» в Кремле и массами китайских коммунистов, что согласился на ничтожно малое. Слишком слабый, чтобы направить «голубей» на курс конфронтации, слишком неуверенный в себе, чтобы вынудить «ястребов» пойти на уступки, Хрущев тянул время сколько мог, а потом в отчаянии поставил сразу все на кон, разместив ракеты на Кубе.

Берлинский кризис, кульминацией которого был Кубинский ракетный кризис, явился поворотным пунктом в «холодной войне», хотя тогда этого не осознавали. Если бы демократические страны не были столь сильно поглощены спорами между собой, они смогли бы истолковать Берлинский кризис, проникнув в его суть, а именно, как демонстрацию изначальной советской слабости. В конце концов Хрущев вынужден был смириться с существованием западного аванпоста в глубине советской территории, так и не сумев достичь ни одной из целей, о которых протрубил, вызвав кризис. Таким образом, вновь подтвердилось разделение Европы на два блока, как это было в период венгерской революции 19S6 года. Обе стороны могли печалиться по поводу подобного положения вещей, но ни одна не пыталась изменить его силой.

Совокупный результат неудач хрущевских инициатив по Берлину и Кубе заключался в том, что Советский Союз более ни разу не рискнул бросить прямой вызов Соединенным Штатам, разве что в период короткой вспышки на Ближнем Востоке войны 1973 года. Хотя у Советов накопилась значительная мощь ракет дальнего радиуса действия, Кремль не считал этого количества достаточным, чтобы напрямую угрожать уже установившимся американским правам. Вместо этого советское военное давление уходило в сторону поддержки так называемых войн за национальное освобождение в таких районах развивающегося мира, как Ангола, Эфиопия, Афганистан и Никарагуа.

В течение десятилетия Советы не делали более попыток помешать доступу в Берлин, который продолжался согласно установленной процедуре. Постепенно был признан восточногерманский режим, причем это было решение Западной Германии, поддержанное всеми крупными партиями страны, а не инициатива, навязанная Соединенными Штатами. Со временем союзники, воспользовавшись стремлением Советов к признанию ими Восточной Германии, настояли, как на обязательном предварительном условии, на том, чтобы Советский Союз строжайшим образом обеспечил точнейшее выполнение процедуры доступа в Берлин и подтвердил его четырехсторонний статус. Советы официально приняли все эти условия и подписали Четырехстороннее соглашение 1971 года. Более не было никаких вызовов в отношении Берлина или путей доступа в город, а в 1989 году была снесена стена, и вслед за этим произошло объединение Германии. Политика «сдерживания» все-таки сработала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Концепции западного единства: Макмиллан, де Голль, Эйзенхауэр и Кеннеди

Берлинский кризис обозначил окончательное оформление двух сфер влияния, которые в течение почти двух десятилетий сходились впритык на разграничительной линии, разделившей Европейский континент. В течение первой фазы процесса, с 1945 по 1948 год, Сталин заложил основы советской сферы влияния, превратив страны Восточной Европы в государства-сателлиты и, соответственно, угрожая Западной Европе. Во время второй фазы, с 1949 по 1956 год, демократии отреагировали тем, что создали НАТО, консолидировали свои оккупационные зоны в Федеративную Республику и начали процесс западноевропейской интеграции.

В продолжение периода консолидации каждым лагерем периодически делались попытки нарушить границы сфер влияния друг друга — в свою, понятно, пользу. Все эти планы потерпели неудачу. Сталинская «мирная нота» 1952 года, целью которой было выманить Федеративную Республику из западного лагеря, повисла в воздухе — отчасти из-за смерти Сталина. Бессодержательность даллесовской стратегии «освобождения» Восточной Европы была наглядно продемонстрирована во время неудачного Венгерского восстания 1956 года. Хрущевский берлинский ультиматум 1958 года представлял собой еще одну попытку отделить Федеративную Республику от Запада. Но в итоге Советы вынуждены были довольствоваться тем, что окончательно прибрали к рукам восточногерманского сателлита. А после Кубинского ракетного кризиса Советы сконцентрировали свои усилия на проникновении в мир развивающихся стран. Результатом стала биополярная стабильность в Европе, парадоксальный характер которой был резюмирован в 1958 году великим французским философом и ученым-политологом Раймоном Ароном:

«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна, а то и абсурдна. Зато она имеет четкий облик, причем все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону „железного занавеса" — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, независимо от истины, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устройство»[820].