Дипломатия - Генри Киссинджер

Стратегия Эйзенхауэра базировалась на первоначальном сценарии осуществления политики «сдерживания». Эйзенхауэр стремился блокировать Советы, как только они бросали вызов Западу. Цели Кеннеди были более амбициозны. Кеннеди надеялся положить раз и навсегда конец советско-американскому конфликту путем прямых переговоров сверхдержав и использовать Берлинский кризис как поворотный пункт. Таким образом, Белый дом во времена Кеннеди оказывал более сильный нажим в отношении гибкости дипломатии по Берлину, причем, если надо, даже односторонней. Для Эйзенхауэра Берлин был вызовом, который надо было выдержать и перетерпеть; для Кеннеди это была досадная задержка в осуществлении собственных планов и достижении нового мирового порядка. Эйзенхауэр или Даллес выступили бы с формулой, как отвести конкретную угрозу; Кеннеди желал ликвидировать постоянное препятствие к миру.

Различным было и отношение обоих президентов к НАТО. В то время как Эйзенхауэр во время войны командовал объединенными силами в Европе, Кеннеди участвовал в войне на Тихом океане, где американские усилия носили в гораздо большей степени национально-односторонний характер. Кеннеди не был готов предоставлять союзникам право вето по ходу переговоров и на деле предпочел бы иметь переговорные контакты непосредственно с Советским Союзом, что со всей очевидностью следует из президентской директивы государственному секретарю Дину Раску от 21 августа 1961 года, то есть через неделю после возведения Берлинской стены.

«Как календарь переговоров, так и сущность позиции Запада остаются несогласованными, и я более не верю, что удовлетворительный прогресс может быть достигнут на одних лишь четырехсторонних переговорах. Полагаю, что нам надо срочно выработать твердую позицию США по обоим вопросам и дать ясно понять, что мы не потерпим вето со стороны любой другой державы.

...Мы должны на этой неделе недвусмысленно довести до сведения трех наших союзников, что именно это мы намереваемся сделать, а они могут либо присоединиться к нам, либо отойти в сторону»[809].

Во исполнение этой директивы Дин Раек отказался от четырехсторонних переговоров в пользу прямого диалога с Москвой. Раек и Громыко той осенью встречались несколько раз в Организации Объединенных Наций. Прочие переговоры велись между послом Томпсоном и Громыко в Москве. И все же Советы не давали окончательного согласия по повестке дня переговоров по берлинскому вопросу.

Беда заключалась в том, что каждая из сторон находилась в западне, характерной для ядерного века. Они могли воспользоваться ядерными силами, чтобы обеспечить собственное выживание, но ядерное оружие не могло послужить целям позитивных перемен. Каким бы ни был рассчитан теоретический уровень превосходства, риск ядерной войны не шел ни в какое сравнение с достигаемыми целями. Даже пятипроцентный риск возникновения войны неприемлем, если следствием явится полное уничтожение собственного общества, то есть цивилизации. Тогда в итоге каждая из сторон пойдет на попятный перед лицом риска возникновения войны.

В то же время ни одна из сторон не в состоянии подменить дипломатию силой. Несмотря на рост напряженности, аргументы в пользу статус-кво всегда представляются сильнее побуждений изменить его. Со стороны союзников достичь консенсуса демократических стран оказалось невозможно; с коммунистической стороны хрущевское хвастовство, должно быть, пробудило у его коллег столь великие ожидания, что даже крупные уступки, на которые готов был пойти Запад, могли показаться кремлевским сторонникам жесткого курса недостаточными. В конце концов Хрущев попытался выйти из тупика посредством бесславной авантюры с размещением ракет на Кубе, что показывает, насколько высоки были ставки, чтобы военная сила смогла повлиять на дипломатию.

Эти застойные тенденции обрекали на неудачу усилия администрации Кеннеди вырваться из тупика посредством дипломатических инициатив. Любые уступки, безусловно приемлемые для Хрущева, ослабили бы Атлантический союз, а урегулирование, терпимо воспринимаемое демократическими странами, ослабило бы Хрущева.

Усилия администрации Кеннеди найти в перечне советских требований такие, которые можно было бы удовлетворить безо всякого риска, были обречены на неудачу. 28 августа 1961 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по вопросам национальной безопасности, суммировал суть мышления Белого дома в памятной записке президенту: «Главное направление мышления тех, кто в настоящее время работает над сущностью нашей переговорной позиции, таково, что мы можем и обязаны сделать существенный сдвиг в направлении признания ГДР, границы по Одеру — Нейссе, заключения пакта о ненападении и даже принятия идеи двух мирных договоров»[810]. В памятной записке не указывалось, что Соединенные Штаты ожидают получить взамен.

Такого рода программы делали неизбежным постепенный отход Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку информации:

«Авторитетный американский источник обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах „реальность" существования двух германских государств.

Источник сообщает, что Западная Германия обретет лучшие шансы достижения воссоединения Германии, если „будет говорить с восточными немцами вместо того, чтобы их игнорировать"»[811].

В декабре 1961 года Банди попытался разуверить Бонн, сославшись на «основополагающую» задачу Америки обеспечить, чтобы германский народ «не имел законной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против того, чтобы понимать это заверение, как «карт-бланш»: «Мы не можем предоставить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не просил — право вето по поводу политики Запада. Партнерство свободных людей не может приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов»[812].

На самом деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. Поскольку вышеуказанные американская и германская позиции точек соприкосновения не имели и поскольку Германия целиком и полностью зависела от Соединенных Штатов в отношении зашиты Берлина, отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта поведения: рискнуть возможностью возникновения войны ради дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навязать Бонну точку зрения, отвергнутую германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский Конгресс и не нашел бы поддержки у общественного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внутреннее единство Атлантического союза.

Отношения между Вашингтоном и Бонном постепенно становились все более и более неровными. Боясь тупика и разрыва с Аденауэром, государственный департамент несколько месяцев жил по принципу «еле-еле душа в теле» и не претворял в жизнь директиву Кеннеди об ускорении прямых переговоров с Москвой, — точнее, он организовывал встречи, но не предлагал на них значительного числа новых идей. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него бы, наверное, дошло, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запада можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повышать ставки и избегал переговоров.

В период дипломатической паузы и напряженности между союзниками я имел косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консультанта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы дебатов и многочисленные подводные течения, водоворотом вихрящиеся вокруг президента, в принятии окончательных решений я лично не участвовал. Традиционалисты НАТО — в частности Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те промежутки времени, когда придерживал свой острый язык, раздражавший многих, — в принципе испытывали отвращение к переговорам. Подобно де Голлю и Аденауэру, они не видели, какие существенные улучшения могут принести новые процедуры доступа в Берлин, и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыток обсуждения вопроса воссоединения Германии.

Как бы я ни восхищался Ачесоном, я не верил, что стратегия «каменной стены» может продолжаться до бесконечности. Хрущев в любой момент способен силой навязать переговоры; ни один из западных лидеров, даже де Голль, не может объявить своему обществу о необходимости решительного противостояния, если он поначалу не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средства. Полагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жизненно важным заранее разработать американский план относительно будущего Германии. Я опасался, смогут ли союзники действовать сообща на конференции или их решения окажутся наспех увязанными с истечением установленных противоположной стороной крайних сроков. С точки зрения процедуры, я стоял за переговоры; с точки зрения существа вопроса, я стоял за традиционный подход, соответствующий позициям Ачесона и Аденауэра.