На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Вы знаете, говорит, в Рыпине я уже целую неделю, все не было темной ночи… А по этому самому шоссе трижды за эти дни проезжал в Торн начальник уезда. Переоденется в цивильное и катит себе с женой и свояченицами. Я уж узнал, у него и свояченицы есть. И никакого ему паспорта не надо, возьмет пограничный офицер под козырек — вот и весь паспорт. И гусары ездят торнское пиво пить, пуперники есть.

Грифцов идет, слушает и думает: а вдруг сейчас из-за куста — «стой!» Но все обошлось благополучно.

В Женеву приехал радостный, но неожиданно попал в тяжелую атмосферу. Плеханов от союза с Лениным перешел к союзу с Мартовым. Меньшевики захватили ЦК.

— Ты смотришь на меня вопросительно, Таня, — почему же? Да, читая протоколы съезда и знакомясь со всем тем, что случилось после съезда, я задавал себе этот же вопрос: почему? Понемногу я понял почему. Иные склонны видеть причину разногласий в том, что Ленин недавно приехал из России, связан с ней теснейшими узами и знает, чем живет Россия. Плеханов же ушел в теорию, в среду многолетней эмиграции и западной социал-демократии. Не в этом дело, Таня, — на Плеханове лежит груз старых его народовольческих воззрений, — это тяжелое наследство.

Таня сидела на диване неподвижно, положив руки на колени.

— Что с «Искрой»?

— «Искра» теперь не наша. Ты можешь себе представить нелепость: ЦО партии «Искра», призванная служить партии, делает теперь все, чтобы развалить партию, вернув ее к состоянию хаотической кружковщины! Из меньшевистской «Искры» не возгорится пламя. Курить, чадить — вот на что она способна. Ленин вышел из редакции ЦО.

— Значит, и ЦО, и ЦК в их руках?

— Но большевики не в их руках. Не нужно бояться ни Плеханова, ни Мартова. Радостно смотри в будущее — оно наше.

Они еще полчаса разговаривали о тех событиях, которые грозно назревали в стране.

— Таня, — тихо сказал Грифцов. — А мне ведь скоро отправляться туда, в Маньчжурию. Новую задачу ставит перед нами партия: распропагандировать царское войско, опереться на его передовую часть, создать из нее военную силу революции!

Вот, оказывается, как коротко человеческое счастье!

…Уже совсем рассвело, когда они вышли в палисадник. По Каменноостровскому процокали копыта, донесся сухой, мягкий треск нескольких экипажей. Должно быть, какая-то веселая компания возвращалась от цыган из Старой Деревни.

Хлопнула за Таней калитка, замирали ее шаги. Грифцов пошел к дому.

Пятая часть

ЛЯОЯН

Первая глава

1

Войска медленно, с боями отступали к Ляояну. Окружающий мир изменился. Горы уходили в стороны, раскрывались просторные долины, покрытые рощами и превращенные в плодородные поля. На холмиках виднелись маленькие кумирни из синего кирпича.

Солдаты удивлялись количеству кумирен и называли их божничками.

Войска двигались поблизости от железной дороги, никто не боялся заблудиться, и все чувствовали себя спокойно. Чувствовали себя спокойно еще и потому, что наконец под Ляояном должны были разрешиться, и, конечно, в пользу русских, все сомнения, все недоразумения.

Арьергардные бои не были ожесточенными. В те дни, когда русские двигались быстрее, японцы отставали.

Следовательно, от них нетрудно было оторваться, но это не входило в замыслы командующего, который считал нужным держать войска в постоянном соприкосновении с неприятелем.

Из России к Ляояну тоже подходили войска и поезда с боеприпасами и снаряжением. Верблюды, мулы и ослы длинными караванами везли провиант из Северной Маньчжурии и Монголии. Пыль стояла над Ляояном с утра до ночи.

Под летним безоблачным небом, ощущая увеличивающуюся силу армии, все как-то забыли недавние неудачи и стали считать их случайными. Мало ли может быть нелепостей и случайностей? Бывает так, что случайности сплетаются в цепь и следуют звено за звеном, но они не могут следовать бесконечно. Кроме того, прошлые неудачи легко объяснялись особыми замыслами командующего, и верили ему сейчас больше, чем когда-либо.

Все знали, что Ляоян — это то место, дальше которого армия не отступит.

Куропаткин объезжал бригады и дивизии. Чаще всего ездил он на белом коне. Должно быть, в выборе масти коня играли роль воспоминания о его начальнике и покровителе — белом генерале Скобелеве. За Куропаткиным всегда двигались Торчинов в неизменной бурке с биноклем и подзорной трубой, в десяти саженях за Торчиновым — Ивнев, а дальше — свита.

Приехав в часть, Куропаткин иногда слезал с коня, иногда нет. Спокойно и добродушно разглядывал он солдат. Остановившись около батальона и приняв рапорт, спрашивал:

— Сибиряки?

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— Откуда?

И если офицер докладывал, что с берегов Амура, Уссури или из Забайкалья, командующий внимательно присматривался к солдатам и говорил:

— Какие молодецкие лица у ваших солдат! С такими и воевать приятно. Вот видите, какие на Дальнем Востоке молодцы. Не сомневаюсь в блестящих действиях вашего батальона в ближайших операциях.

Он прикладывал руку к козырьку и отправлялся дальше, уверенный, что таким образом он узнаёт войска и вступает с ними в душевное общение, столь необходимое между солдатами и полководцем.

У Гернгросса он долго сидел в палатке и расспрашивал о бое под Вафаньгоу.

— Вы действовали отлично, — сказал он, — но меня удивил барон Штакельберг! Не выявив достаточно сил противника и расположения их, он перешел в наступление! Я его знал как осторожного генерала и возлагал на него надежды, у меня были даже намерения предоставить ему больший масштаб для действий, чем корпус. Почему-то накануне боя он предрешил, что перейдет в наступление левым флангом! А почему левым? Сведений о противнике у него не было никаких.

— Мы победили бы, ваше высокопревосходительство, если бы не Глазко.

— Знаю, Александр Алексеевич. Знаю и возмущен. Удельные времена миновали, а удельные привычка остались.

— Он так и думал, Алексей Николаевич: «Пусть Гернгросса разобьют, тогда на поле сражения выступлю я. Меня-то уж не разобьют!» Тупой человек. С ним невозможно.

Иностранные корреспонденты несколько раз беседовали с Куропаткиным. Всегда замкнутый и не терпевший интервью, в эти дни он был любезен и словоохотлив. У иностранных корреспондентов создалось впечатление, что Куропаткин имеет силу и знает, что под Ляояном он разобьет японцев.

В английской печати появились тревожные и выжидательные статьи, французы поместили оптимистические письма своих корреспондентов.

Алешеньке Ивневу иногда казалось, что не так надо знакомиться с войсками. Мало приехать в полк, сказать солдатам несколько слов и поехать дальше. Надо проверить боевую подготовку, хозяйство, надо, наконец, внимательно обследовать ляоянские позиции.

Но он гнал от себя эти мысли, считая, что Куропаткин не может понимать в этих делах меньше его, поручика Ивнева.

2

Полковник Вишневский верхом подъехал к лазарету. Переходили улицу санитары с носилками; две сестры, приподняв юбки, прыгали через лужу.

Утром был ливень, целый день лохматые тучи застилали небо, а потом разошлись, и мир наполнил тонкий аромат просыхающей земли. Он напомнил Вишневскому Россию, родную стоянку батальона, охоту, ухаживание зa дочкой лесничего и сватовство. Тогда целый день шел дождь и лес полон был живого шума дождя и шелеста листьев. Вишневский и лесничий возвращались, нагруженные добычей. Крупные капли поминутно срывались с ветвей, теплые летние капли! И от этого было так хорошо, что он решил свататься к своей Зоюшке немедленно.

Он командовал отдельным батальоном и был на отличном счету у начальства. Его уважали. А теперь от уважения не осталось и следа. Вообще все рухнуло. Его отрешили, выгнали. Жена спросит: «Что с тобой?» Он скажет: «Зоюшка, мумочка, меня выгнали…»

Он никогда не думал, что военная служба есть прежде всего подготовка к войне и война. Военная служба — это означало, что Вишневский командует отдельным батальоном или полком; его часть стоит в захолустном городке, занимается учениями, парадами, караульной службой. Командир отдает приказания, распекает, получает благодарности… Война — это просто несчастье. Разве можно офицера, прослужившего беспорочно двадцать пять лет, выгнать только потому, что он решил свой полк перевести на другие позиции?!

Он ехал медленно, угрюмо смотрел по сторонам. Он не имел места в жизни. Для каждого, самого последнего нижнего чина были готовы щи, каша, хлеб. Ему полагались сапоги, шинель. У него был дом — его рота. У полковника Вишневского, двадцать пять лет прослужившего царю, не было ничего, и ему ничего не полагалось.