На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Красуля рассказал о положении на заводе: постоянная антивоенная агитация со стороны большинства возбуждает всех. В распаленном состоянии от рабочих можно ожидать чего угодно: и демонстраций, и бойкотов, и политических забастовок.

— Так-с, — сказал Глаголев. — Нам не привыкать стать. Сейчас ЦК в наших руках. Будем действовать. Вспоминаю мою последнюю перепалку с Грифцовым. Весьма был развязный господин. Не соблюдал ничего и ничего святого не имел. Спасибо судьбе, убрала его из Питера. — Он помолчал. — Буду у вас, но о строжайшей конспирации уж вы сами, Анатолий Венедиктович, побеспокойтесь.

— Побеспокоюсь, как всегда.

Спустился по лестнице, осторожно прошел по двору, — никого, даже дворника.

И на улице ничего подозрительного. Да и не могло быть иначе: Глаголев молодчина — работает, но вне подозрений.

8

Комната, в которой жил Парамонов, окнами выходила и на Шлиссельбургский тракт и на Смоленский переулок. Напротив дровяной склад, и оттуда в жаркие дни веяло приятным смолистым запахом.

Таня шла сюда, одетая в серенькое платье, перепоясанная черным лакированным кушачком, в соломенной шляпке, с полей которой ветер старался унести пеструю ленту.

Под забором дровяного склада, на редкой городской траве, сидела Варвара Парамонова с ребенком на руках.

Что ж, она вышла с ребенком посидеть на траве! Все-таки здесь чистый воздух, Нева рядом. Отсюда Варвара отлично видит тракт. Вон проехала пролетка с жандармским ротмистром Чучилом. Со времен майских событий на Обуховском заводе его знает вся Невская застава. Варвара Парамонова, в те дни еще Варя Вавилова, жила с отцом у Путиловского завода. Когда разнесся слух о том, что для расправы с забастовавшими обуховцами вызваны казаки и пехота, путиловцы бросились через пустыри на помощь товарищам.

Вместе с отцом побежала и Варя. Отец сначала кричал на нее:

— Куда ты, Варька! Цыц! Пошла домой, мать ведь одна.

— Мать дома, — отвечала Варя, — а там поди есть раненые.

Путиловцы соединились с семянниковцами и направились к Обуховскому заводу.

Но казаки их не пустили. Варя шла, повязанная синим платком, в юбке, к которой пристали прошлогодние репья, рядом с отцом и высоким мастеровым. Мастеровые шагали тесными рядами, а навстречу рысью ехали казаки.

Офицер еще издали крикнул:

— Куда, мерзавцы?

Кто-то из передних рядов ответил:

— Мы люди православные, а не мерзавцы!

Лошади пятились, рабочие шли. Варино сердце бешено билось. Высокий мастеровой сказал ей:

— Ну зачем пошла, девушка? И как это тебя пустили!

— А ты попробуй не пустить ее! — огрызнулся отец.

— Никак, папаша?

— До сих пор считался им.

— Ну, в таком случае…

Мастеровой не кончил, потому что казаки повернули назад, офицер взмахнул шашкой. Сотня развернулась и понеслась на толпу.

Варя видела оскаленные конские морды, нагайки, нахлестывавшие коней; из-под ног сотни ветер нес в сторону города облачко жидкой пыли. Рабочим нужно было взяться под руки, врасти в землю, и тогда разбился бы вихрь коней об их ряды, но кто-то не выдержал и побежал, за ним второй, третий, и вдруг плотная толпа стала зыбкой: кто шел вперед, кто бежал в сторону, кто стоял.

И в эту зыбкую, дрогнувшую массу людей ворвались казаки и стали со всего плеча хлестать нагайками.

У Варвары на всю жизнь на спине рубец. А высокого мастерового Парамонова, который схватил за ногу и стащил с коня казака, ударившего ее, другой казак полоснул шашкой. Правда, удар пришелся плашмя, но был так силен, что Парамонов упал.

— Вот оно, христолюбивое воинство, — бормотал он потом, сидя в овраге вместе с Варварой и ее отцом.

Через полгода он стал ее мужем, этот высокий мастеровой Парамонов.

В те дни за Невской заставой впервые увидели ротмистра Чучила. И вот он сейчас проехал в пролетке, сидя прямо, опираясь ладонями на эфес шашки.

«Едет он куда-нибудь, — думала Варвара, — или просто озирает свои владения?»

Несколько ранее она приметила Пикунова. Пикунов прошел с двумя своими дружками в трактир «Тверь». Все в его цеху заняты на сверхурочных, а Пикунов никогда не занят. Дружков у него теперь много по заставе. Третьего дня они даже по улице гуляли, икону достали из Лавры — идут, поют, извозчиков останавливают. Рядом с Пикуновым шел лавочник Дурылин. Котелок съехал у него на затылок, пиджак расстегнут, в руке толстая палка. И с такими же толстыми палками шествовали братья Лебедевы, известные по всей заставе драчуны.

Видела Варвара битюгов, шагавших своим тяжелым битюжьим шагом, впряженных в подводы, нагруженные ящиками и мешками. Видела одноконных и пароконных извозчиков, на все она обращала внимание, хотя, казалось, была занята только младенцем, ползавшим по платку.

Она увидела и Таню, которая, дойдя до угла, быстро повернула вдоль стены дома и исчезла в сенях.

Был воскресный день. В большой комнате Парамонова накрыт стол. Что ж, люди хотят в воскресенье чаю попить вместе со своими знакомыми! Песни попеть, — вон у стены на кушетке балалайка, гитара, мандолина…

— Здравствуйте, Дашенька!

Маша хлопочет у стола. Чепуров настраивает мандолину. Пудов курит у окна. Анатолий Венедиктович Красуля сидит на стуле в углу. Ага, сам товарищ Глаголев! Значит, будет что-то серьезное… Дубинский здесь, Годун, Цацырин…

— Прошу за стол, — приглашает Парамонов, — не богато, но от души. Листовка распространена вся без остатка. Нашла многочисленных читателей. Люди волнуются. Работать заставляют зверски, а ради чего? Ради войны в Маньчжурии. Задаром, по-моему, льется кровь русского человека. Что мы там потеряли, что забыли? Царь и капиталист воюют, а нас не забывают поприжать. Штрафы, сверхурочные! Средний заработок, хоть сутками не выходи из цеха, от сорока пяти до шестидесяти копеек. Одиночка на шестьдесят еще проживет, семейный — нет.

Парамонов говорил негромко. В руке держал бутерброд. Но он только раз откусил от бутерброда и только разок глотнул из стакана. Глаголев, сидевший рядом с Красулей и в самом деле пивший чай, сказал:

— Распорядитесь по кругу, чтобы все ели и пили, а то ненароком кто-нибудь войдет и увидит, что у нас не чаепитие, а бутафория. Так все что угодно можно провалить.

Он хлебнул чаю и внимательно оглядел сидевших за столом. Как будто все в порядке: присутствующие не столько слушают Парамонова, сколько смотрят на него, Глаголева. Он многозначительно кашлянул и сказал Красуле:

— Анатолий Венедиктович, исходатайствуйте мне еще стаканчик. — И когда новый стакан чаю оказался перед ним, сказал, так же вполголоса, не ожидая, когда Парамонов кончит речь, и прерывая ее на полуслове:

— Не будем повторять старых ошибок. Товарищ Парамонов ударил по всем струнам сразу. Ни к чему! — И своим ломающимся в нужных местах голосом стал обстоятельно доказывать, что рассуждения Парамонова непростительно наивны.

Кончив свои размышления по поводу Парамонова, Глаголев предложил первое слово предоставить организатору подрайона Анатолию Венедиктовичу Красуле, снова подчеркивая, что выступление Парамонова даже и почитаться не может за выступление.

— Мне кажется, — начал Красуля, — что у нас на иные товарищи чересчур распаляют страсти. Вас, Дашенька, и тех, от имени которых вы действуете, я обвиняю… В самом деле, вот пример: Парамонов — начитанный, умный и очень толковый рабочий — уволен с завода. Я думаю, он уволен со внесением в черные списки, — значит, он и на другой завод не поступит.

Из-за чего мы потеряли отличного товарища? Из-за бессмысленного распаления страстей. Великое дело шапку перед дураком поломать! Ну и поломай. Чего вы, Парамонов, хотели добиться своим поступком? Пробудить в нем совесть! Детская затея. Весельковы были и еще долго будут в российской действительности. Вы на него обиделись, а в результате организация нашего завода потеряла человека, преданного делу рабочего класса. А все это оказалось возможным потому, что наш пропагандист Дашенька занимается распалением людских голов. Она, как артистка, увлекается декламацией чувств. Ведь когда кружком непосредственно руководил я, ничего подобного не было. Опыта нет, товарищи! Страстей много, а нужна трезвость. О бойкоте Зубкова я не буду говорить, меня не спрашивались, меня только поставили в известность. А ведь я как-никак отвечаю перед Петербургским комитетом и ЦК за Семянниковский подрайон!

Цацырин сказал негромко:

— Зубков уже пробовал продать заведение и дома. Один мастачок приехал, посмотрел, да как понюхал, чем пахнет, — сразу откланялся.

— Ладно, — с досадой сказал Красуля. — Оставим эту злосчастную тему. На заводе настроения таковы, что вызывают самое серьезное опасение. Война протекает безрадостно. А мы, стараясь внушить своими листовками, что война народу не нужна, что она разбойничья, не только вносим в сознание рабочих окончательную путаницу, но и создаем возможность эксцессов. Кое-кто уже поговаривает о широкой антивоенной демонстрации!