Цицианов - Владимир Лапин

Такое поведение закавказских владык придало дополнительную убедительность суждениям статского советника Литвинова, составившего «Описание Имерети и Мингрелии». Этот чиновник был, безусловно, самым осведомленным из русских деятелей той поры, поскольку находился в самом центре событий. Именно ему пришлось расплетать все запутанные нити взаимных интриг царя Соломона и владетельного князя Дадиани в процессе принятия этими правителями российского подданства. Нет сомнений, что общение с ними способствовало развитию в Литвинове мизантропии, наложившей сильный отпечаток на его донесения. Чего стоит только характеристика местных нравов: «Хитры без тонкости и лжецы без нужды. Когда чувствуют поверхность над неприятелем, мстительны до зверства; трусливы до подлости, видя свою слабость. Не стыдятся обещать то, чего на деле исполнить не хотят и не могут; о верности и хранении данного слова понятия не имеют, измены не стыдятся; всякий живет для себя, нет родства, ни дружбы; имеют наружную набожность, но существу закона не следуют и добродетелей, христианством внушаемых, не почитают; от частого сношения с татарами сердца их сделались скопищами всех гнусных пороков и непонятных по образу наших мыслей противоречий. Число людей из сего общего изображения исключить возможное едва заметно»[830]. Неприязнь Литвинова распространялась даже на климат, хозяйство и растительность края. О главах государств этого региона человек, многократно с ними встречавшийся за столом переговоров, отзывался так: «Царь Имеретинский, так как и князь Мингрельский суть деспоты над своими подданными: они по воле утоляют зверство свое над теми из князей, которые в руки к ним попадаются; но страшатся тех, кои по подозрениям запираются в свои замки, где пренебрегают власть царя и всю его силу, защищают себя от нападений и, может быть, вредят самому царю, ибо несправедливость царя и грозящее подобное мщение каждому из князей привлекают тайных и явных сообщников виновному или невинно гонимому. Пограничные князья, владеющие крепостями, следуют другой системе: они предают себя попеременно власти царя или Дадиани и оттого наиболее уважаемы»[831].

Надо сказать, что записка Литвинова об Имеретии и Мингрелии вызвала откровенное раздражение Цицианова. Это явствует из его письма М.С. Воронцову: «Вы увидите, что он сердится на то, что в дикой, так сказать, земле и между в дикость обратившимся народом дороги не сделаны, как в Англии, и покойный Дадьян (правитель Мингрелии князь Дадиани. — В.Л.) не пьют Алиатико с Шампанским и Мозель с Зельтерской водой. Вот век письма и письменных! Всякий хочет в сочинители влезть, наглостью или искусственно, особливо о такой земле, в которую редко кто поедет поверять его топографическое (о коем он сам говорит, что по большим только дорогам замечал) и политическое описание, о коем сам говорит, что ему никто не хотел правду сказать. Я слова не говорю о том, что правды тут много; да неужто ничего хорошего нет? Мне же не землеописание нужно было, а по требованию нашего министерства сведения, когда пристали, отошли и когда принадлежали. Вот любезные помощники! Да этот из наилучших»[832].

Вскоре после принятия Мингрелии в состав России ситуация еще более осложнилась. Князь Дадиани внезапно скончался, и все говорило о том, что его отравили. Власть в Мингрелии прибрали к рукам его братья, Манучар и Тариел, ненавидевшие Россию; законный же наследник, сын Дадиани Леван, находился заложником (в качестве гаранта за крупную сумму денег) у владетеля Абхазии Келеш-бея. Любые действия с целью нормализации положения в Западном Закавказье требовали особой осторожности, поскольку всякая неловкость здесь грозила обострением отношений с Турцией, а Россия в преддверии решительного столкновения с наполеоновской Францией старалась избежать войны на три фронта (с Персией война уже шла). Тем не менее в тех случаях, когда поведение тамошних владетелей казалось нетерпимым, из Петербурга приходили распоряжения о решительных действиях. К таковым пришлось прибегнуть для освобождения Левана Дадиани. В ответ на требование освободить знатного аманата Келеш-бей предложил обменять его на младшего брата с одновременным погашением части долга. Расчет по кредитам признавался русскими властями делом справедливым. Однако желание правителя Абхазии получить в аманаты подданного императора вызвало гнев главнокомандующего. Цицианов потребовал немедленного освобождения Левана: «Буде же того не сделаете, или не скоро, то, божусь Богом, в которого верую, что камня на камне не оставлю, внесу огонь и пламень и положу конец дерзостям вашим, о чем уже и приказ дан от меня…»[833] В подкрепление своих слов он послал в Абхазию генерала Рыкхова с Белевским полком. Келеш-бей получил известие о движении к своим границам сильного русского отряда почти одновременно с письмом турецкого эмиссара, в котором содержался прозрачный намек на то, что Стамбул пока не собирается развязывать войну из-за какого-то мингрельского заложника. Абхазская экспедиция принесла неожиданные плоды. Не имея возможности пополнить запасы провианта и задерживаясь на переправах через многочисленные горные речки, русские войска не смогли освободить Левана Дадиани, но «нечаянно» захватили маленькую крепость Анаклию, считавшуюся турецким владением. Цицианов приказал вернуть крепость владельцам и «извиниться перед начальником турецкого гарнизона», но турки уже эвакуировались в Поти. Тогда попытались отдать Анаклию Келеш-бею, но тот со злорадством отказался, видя, в какое затруднительное положение попали его недруги. Разразился громкий дипломатический скандал, стало попахивать войной с Портой. В Мингрелию приехал специальный эмиссар султана, в присутствии которого русские войска покинули Анаклию и 1 октября 1805 года передали ее представителям абхазского владетеля. Видя настойчивость российской стороны, Келеш-бей отпустил-таки Левана Дадиани, но тот был слишком молод и неопытен для самостоятельного управления Мингрелией. Возникла идея создания регентского совета из матери Левана княгини Нины и нескольких князей, но эта затея не соответствовала реалиям страны. «Здесь нет городов, ниже селений, вмещающих малейшие общества, — писал Цицианову Литвинов 24 ноября 1804 года. — Каждый из князей живет как медведь в берлоге и находится в беспрестанной опасности от нападения своих соседей. Еще более важное препятствие к соединению князей Мингрельских был обычай, по которому всякий из них, живя в своем владении, мало того, что пил и ел на счет своих подданных, но и приезжих гостей обязан был потчивать; следовательно, ежели двое или трое таких гостей, которые всегда сам-десять или сам-двадцать ездят, поживут в деревне, то скоро и хозяин не найдет ни курицы, ни барана. О продаже и покупке съестных припасов здесь понятия не имеют. Введение сего обычая весьма здешним князьям не нравится, ибо опасаются, что после сами принуждены будут покупать, а денег кроме пленнопродавства добыть способу не имеют»[834]. Такая система кормления местных феодалов при всей своей внешней простоте была разорительна для крестьянства, поскольку натуральный оброк не фиксировался и князь мог «гостить» до тех пор, пока действительно не съедал последнего цыпленка. В условиях постоянных междоусобиц безопасность знатного лица во многом зависела от численности его свиты. Количеством вооруженных слуг измерялся и престиж. По этим причинам каждый князь стремился к увеличению своего подвижного «двора», не особенно сообразуясь с экономическими возможностями собственной вотчины. Цицианов понимал необходимость радикального изменения системы феодальных повинностей княжества. По его инициативе были учреждены так называемые «непременные доходы» в пользу владетельного дома: проценты от откупов рыбных ловов, от таможенных сборов, от добычи полезных ископаемых. Главный же доход должна была составить фиксированная дань, разложенная по числу домов.