Нить курьера - Николай Никуляк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Конечно, конечно, майор, — поддержал меня безучастный до сего времени Ковальчук, — сколько бы вы ни покупали картин, вам всегда будет недоставать еще одной, именно той, о которой вы говорите.
Инга вскинула голову. Черные ее глаза на меня смотрели сочувственно.
— Видите ли, я уже говорила, что рисую не я. Все это будет зависеть от художника. Но думаю, что в вашей коллекции картин будет и дерево, на которое вы хотите молиться.
— Но чтобы это было не разорительно, — выдвинул новое условие Ковальчук, улыбаясь, грозя ей пальцем.
Инга достала из сумки помаду, легко провела ею по губам. Тронула пушком из серебряной, пудреницы нос и лоб, поправила волосы. Мельком взглянула в зеркало. Повернулась к Ковальчуку:
— Когда вы научитесь извлекать форели из нарисованного пруда и регулярно ими питаться, то никогда не придете к краху, — смеясь, сказала она.
Допив вино, стали прощаться. Уходя, она взяла с собой фотографию.
Наконец, дверь за нею закрылась, и я услышал, как она спускалась по лестнице, стуча каблучками.
— Откуда вы знаете эту чертовку? — грозно спросил меня Ковальчук, как только шаги ее смолкли. — Я ведь собирался ее задержать и доставить в комендатуру, поэтому и выходил с ней вместе на улицу. Она настоящая воровка, если не хуже.
— Почему же?.. — спросил я, рассматривая купленные полотна. — Ты имеешь в виду, что картины не стоили уплаченных денег?
— Я имею в виду, — сказал Ковальчук, морща лоб, — что когда пошел в спальню за деньгами, то Инга копалась в бумагах на письменном столе.
Я тихо рассмеялся.
— Не мерещатся ли тебе агенты разведки? Настоящий психоз.
Ковальчук нахмурился:
— Это видно хотя бы из того, что вот эта служебная тетрадь лежала под книгой, а сейчас лежит сверху.
И он показал мне, как и где лежала его тетрадь.
— Я уверен, что она рылась в бумагах.
Окинув Ковальчука оценивающим взглядом, я спросил:
— Почему же ты, в таком случае, распустил слюни и пировал с ней. Тебе может влететь за такую беспечность…
— Но ведь вы же сами хотели этого! — гневно выкрикнул Ковальчук.
— Я же не знал о том, что она рылась в бумагах.
— А я решил, что она вам знакома и вы ей благоволите. Я ничего не понял, вы меня сбили с толку. Но ее, пожалуй, можно еще догнать.
И он, схватив фуражку, бросился к двери.
— Постой, — остановил его я, — не будем поднимать панику. Она ведь еще придет к нам. Другое дело — сообщить куда следует…
Подождав минут десять, Ковальчук ушел, сказав, что ему надо на службу.
Дело в том, что, переселяясь к Ковальчуку, я решил пока не открывать перед ним служебной своей принадлежности, не навязывать ему своих подозрений и выводов и предоставить событиям развиваться естественно. Когда же будут собраны достаточные улики, тогда все станет на свое место и можно будет раскрыть себя.
В квартире я оборудовал тайничок, где сохранял нужные мне препараты. И с уходом Ковальчука принялся за работу.
Отпечатки пальцев Инги на бутылке, бокале и контрольные на фотопортрете «матери», который я незаметно для нее подменил, оказались исключительно четкими по своему рисунку. Они, к моему удовлетворению, полностью совпадали с отпечатками, оставленными ею и на нескольких страницах тетради, которые я заранее обработал на фиксацию отпечатков.
Значит, Ковальчук прав — Инга заглядывала в тетрадь.
Перенеся отпечатки на пленку, я пронумеровал и подписал их, и все эти материалы и препараты снова спрятал в тайник.
Теперь надо постараться всех этих «художников» и «продавщиц картин» держать в руках, и самому направлять дальнейшее развитие событий.
Вечером, вызвав меня к себе, Федчук попросил подробно рассказать о встрече с Ингой и внимательно просмотрел доставленные мною материалы.
— Что ж, — сказал он, — первый шаг сделан. Ковальчук утверждает, что Инга просматривала его тетради, и это действительно так. Теперь он будет нам помогать…
Федчук усмехнулся и поднял палец:
— Но я не думаю что она только посмотрела в тетради, а допускаю, что даже сделала несколько снимков. Ковальчук об этом не догадался. Вот, почитайте его заявление. Он, кажется, обвиняет вас в легкомыслии…
И он передал мне несколько листов, заполненных показаниями Ковальчука.
Читая их, я был не в силах сдержать улыбку:
— Это верно, — сказал я, возвращая бумаги, — так и должно было казаться со стороны. Я же принял ее, как старую свою знакомую…
— Хорошо, хорошо, — одобрил Федчук, — главное, действовать безошибочно и не забывать о своих благородных целях. Все хорошо, что хорошо кончается…
На улице шел дождь. Он барабанил по оконному карнизу. По серым стеклам бежали струйки, и сквозь них, как в тумане, виднелись огни города.
Федчук подошел к окну. По тротуару пробегали прохожие, кутаясь в плащи, блестящие от дождя.
— Вон как льет, — сказал он, — вы бы переждали немного.
— Ничего, не растаю, — пошутил я.
— Пленки с отпечатками сдайте на экспертизу. Пусть официально подтвердят полную их идентичность актом. А дальше…
— Я знаю, мы уже обсуждали.
— Ну что ж, желаю успехов.
Несмотря на дождь, Вена жила своей шумной жизнью. Сияла огнями неоновых реклам, окнами ресторанов, витринами магазинов. Звенела хмельными мелодиями скрипок, аккордеонов. Заливалась смехом, свистом и газированным желудевым пивом.
По смутно освещенному бульвару сновали и женщины с сигаретами в зубах.
Ковальчук уже спал. Я осторожно прикрыл дверь в спальню, сел к письменному столу, задумался…
Несмотря на то, что все шло нормально, по плану, я все же волновался за исход дела.
Зарницкий проживал в Первом районе Вены, где всякие операции союзников были запрещены. Задерживать его можно было только в советских районах города. Но от посещения советских районов Вены он настойчиво уклонялся. К тому же, брать Зарницкого надо было негласно, чтобы его арест советскими властями не стал достоянием посторонних.
Поедет ли он со мной, в моей машине? Нет, нет и нет!
Как же заманить его в нашу зону и взять без шума и без свидетелей?
Забот у меня было много, и дни проходили быстро. Да и Инга не заставила себя долго ждать. Она появилась у нас ровно через неделю и уже с порога бросила мне упрек:
— Работу над портретом задерживаете вы сами. Франц не знает, какого цвета должно быть платье. Из-за этого все стоит.
Подойдя ко мне и взяв меня за руку, предложила:
— Пойдемте, он вас ждет.
«Ловко придумано, — подумал я, — внезапная проверка. Ну, что же, я готов к любым испытаниям. Я этого и ожидал».
— Капитан! — громко окликнул я Ковальчука, — великий Рембрандт зовет нас к бессмертному портрету моей матери. Вознаградим же его своими щедрыми дарами. Наполним его карманы шиллингами и утолим его жажду.
— Готов! — только и выкрикнул Ковальчук.
Теперь, проинструктированный Федчуком, он свободно чувствовал себя в обществе Инги.
На лице Инги мелькнула тень огорчения. Приглашать нас двоих, видимо, не входило в ее планы. Но было уже поздно.
Болтая о картинах, мы быстро собрались, вышли на улицу и, взявшись за руки, затерялись в толпе.
Переступив порог кафе «Будапешт», я сразу же почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, следящий за каждым моим движением.
Ведя меня за руку, Инга остановилась у столика в углу, за которым сидел давно не бритый, коренастый субъект в зеленой куртке и шляпе.
«Проверяют на знание внешности Зарницкого, — подумал я, — представляя под его именем совсем другое лицо. Не вызовет ли это у меня недоумения, смущения?»
— Вот он, Рембрандт, похититель ваших настоящих и будущих шиллингов, — смеясь, сказала Инга, знакомя нас с субъектом.
— Рад познакомиться, — сказал я и заискивающе поклонился.
— И я тоже, — буркнул субъект. — Я рисую панораму Варфоломеевской ночи, — затянул он гнусавым голосом. — Потрясающе! Несколько тысяч отрубленных голов. Море крови! И улыбающаяся мамаша Карла! Потрясающе!
Он беззвучно смеялся, при этом его тонкие с синевой губы растягивались почти до ушей.
— Вы любите отрубленные головы? — продолжал он. Я полюбил их с тех пор, как начал рисовать панораму Варфоломеевской ночи. Во-первых, отрубленные головы не нуждаются в шее. Если рисуешь отрубленную голову, то к ней не надо дорисовывать живота. Во-вторых, отрубленные головы не капризны. Они не хотят казаться лучше, чем есть. Не прячут лысин и не подводят ресниц. Их можно даже изображать затылками к зрителю. У меня почти все головы показывают затылок. Это драматично и потрясающе.
— Меня интересует портрет, — заговорил я, как только он сделал паузу. — Портрет мамаши.
— Мамаши Карла? — переспросил он. — Но ведь Карлов было не меньше дюжины, и, разумеется, у каждого была мамаша.