От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он на сахарном заводе…
— О! — перебил Феликсу дед Степан. — На сахарном заводе! Самое гнездо нашей штунды, потому что хозяйка, пани Браницкая, инженерами брала только немцев. Немцы и работать умеют, и воевать…
— Так мы ж их побили в восемнадцатом! — не выдержал Илья. Все газеты писали о скорой войне с Германией, и спокойно слушать, как ездовой расхваливает врага, он не мог.
— Ты, что ли, побил? Сколько тебе в восемнадцатом было?
— Нисколько. Я девятнадцатого года.
— А я от Таращи до Будаевки по всем нашим лесам на Буланом прошёл в восемнадцатом. И не раз. С Будаевки всё и началось. Немцы собрали зерно и свезли на станцию. Поставили свой караул. Ночью хлопцы караул перебили, а станцию спалили.
— Так вы партизанили, — поняла Феликса.
— Ага, партизанил… — Дед Степан тронул кобылу вожжами. — А ну, Гнедая!.. В горку сейчас пойдёт, подтолкни подводу, парень.
Он воевал у Бурлаки, а Бурлака воевал со всеми: с немцами, с красными, с белыми. Тогда Бурлаку называли батькой, теперь — бандитом. Воевал Степан и у Тютюнныка, а потом у Гаевого [9].
Зря он начал о немцах, этот разговор мог завести далеко, а ему даже близко заходить опасно. В тридцатом раскуркулили старшего брата Степана, всю его семью и родителей отправили в Казахстан. Отправили семерых, доехали трое — брат с женой и их старший сын. Старики и младшие дети умерли в дороге. При Николашке его брата и середняком бы не назвали, но для большевиков даже бедные — куркули. Степана тогда не прихватили. Что взять с ездового при колхозной кобыле? Расстрелять только. Ну, так расстрелять они его и сейчас могут, но помогать в этом красной власти Степан не хотел. Он даже не спрашивал себя, опасен ли этот краснопузый молодняк. Конечно, опасен. Пусть они сами ничего не знают, пусть они ничего не поймут в его словах, но они могут что-то кому-то ляпнуть, не сообразив даже, кому и что сказали. И этого будет достаточно.
Жизнь меняется, всё переворачивается дрыгом кверху, молодые не понимают стариков, старики не понимают молодых. Но если бы они договорились, если бы смогли выслушать друг друга и понять, то удивились бы, как ничтожны на самом деле перемены, которые кажутся им историческими. Раньше, до реформы, крестьяне всех этих сёл делились на панских и казённых, теперь всех их сделали казёнными. Легче им не стало и лучше не стало тоже. Всё остальное — только слова, а слова — это воздух.
Илья слушал Степана не очень внимательно — старики болтливы и любят приврать, но мир изменился, мир теперь другой, и его страна — другая. Гитл иногда вспоминает, как она была в Бунде. Где теперь Бунд? Кому интересны штундисты, о которых болтает ездовой?
Илья живёт в другой стране, и если придётся воевать, то и воевать он будет иначе. Все будут иначе воевать.
За Потиевкой дорога стала хуже, подталкивать подводу на песчаных подъёмах приходилось чаще. Вскоре лес закончился, они миновали железнодорожный переезд, дальше грунтовка шла полями.
4.
— Вон уже видны Трилесы, — взмахнул батогом Степан после долгого молчания. — И Маковея хлопцы ночью поставили.
Впереди, чуть в стороне от дороги, на краю поля был вкопан высокий шест, обмотанный бумажными лентами со вплетёнными в них цветами и маком.
— Раньше они ставили крест с иконой, теперь — только палку. А другие на палку ещё гарбуз цепляют.
— Гарбузов я не видела, — удивилась Феликса.
— Скоро увидишь. А когда увидишь, подумай, кому они того гарбуза подносят? Тебе? Богу? Или ещё кому?..
Феликса впервые ехала домой с Ильёй, и сильнее всего ей хотелось, чтобы и эту старую дорогу, втоптанную в землю поколениями крестьян, и сухие, уже убранные поля, за которыми виднелось село с синей полоской леса у горизонта, и тот лес, что остался у них позади, Илья увидел такими, какими видела их она. Здесь начинался мир её совсем ещё недавнего прошлого, а Маковей, вкопанный у дороги к Маковому Спасу, для Феликсы был знаком возвращения на территорию детства. Она ехала домой с мужем и дочкой, но чувствовала себя ребёнком, девочкой, когда-то впервые попавшей на такой же подводе в Фастов. Как и тогда, жгло солнце, пыль поднималась за подводой и косой пеленой скользила к железной дороге, журчал, подсвистывая, жаворонок, ныли слепни, кружили над спиной и крупом кобылы. Она ловила запахи дёгтя и сена, лошадиного пота, табачного перегара от ездового, пересохшей, раскалённой земли.
Если бы они приехали в Кожанку на поезде, ничего бы этого Феликса не почувствовала, не заметила и не вспомнила, но, вспомнив, она вдруг страстно пожелала, чтобы Илья тоже ощутил и красоту этих мгновений, и мимолётную их хрупкость.
Они проехали уже половину пути, может быть, больше и, значит, через час будут дома. Феликса ждала этой встречи Ильи с её родными и боялась её. Вдруг всё пойдет, как у неё с Гитл? Илья уже виделся раза два с её отцом в Киеве, и, кажется, они понравились друг другу, но то были краткие разговоры по делу, обмен передачами, а тут почти три дня в одной хате. Кто знает, как всё сложится?
Кто мог подумать, что для Гитл Феликса станет врагом и угрозой. Да, она не еврейка, и этого не изменить. Но в остальном, во всём, что от неё зависело, Феликса старалась быть для Гитл хорошей дочкой. Когда Илья попросил, чтобы имя её ребенку дали его родители, она согласилась сразу, заранее, ещё не зная, что предложит свекровь. Бат-Ами. Бассама. Странно, что у её девочки имя, которое может звучать и так, и эдак, но ко всему можно привыкнуть. Правда, эту странность придётся как-то объяснять родителям, но она что-то придумает. Лишь бы они приняли Илью, и не случилось семейной войны на два фронта — это было бы слишком тяжело и горько.
В прекрасном мире её детства, словно созданном для счастливой жизни, среди полей, охваченных с трёх сторон лесами, и без того было достаточно страданий. Сознание вытесняло их следы на дальние окраины памяти, но они оставались, не исчезали совсем и не могли исчезнуть.
Возле невысокого, заросшего полынью и разнотравьем бугра, не отмеченного ничем и не выделявшегося среди других придорожных холмов, ездовой остановился на несколько недолгих секунд,
