Все. что могли - Павел Ермаков

Эти последние пять минут казались вечностью. Но вот чуть левее балки и ближе к заставе ухнули гранатные разрывы, зачастили выстрелы, послышалось «ура!».

Немцы тоже открыли пальбу, и хотя не сразу нащупали, где атакующие, видимо, быстро сообразили, что атака жидкая.

Скомандовав «Вперед!», Ильин бросился первым. Пограничники подхватились за ним, полетели гранаты. Бойцы обрушились на позицию противника. Завязалась рукопашная. Ильин видел, атака может потухнуть, у немца сил больше, возьмет числом. Кое-кто из бойцов залег, начал пятиться. Тут Горошкин выскочил с пулеметом на бугорок, длинной очередью полоснул по немцам. Пограничники опрокинули заслон, и через минуту были в спасительной балке. Сзади еще немножко порокотал пулемет старшины, скоро и он сам присоединился к заставе.

К удивлению Ильина немцы не пустились в преследование. Скоро стало понятно почему — по балке тут и там вспухли минометные разрывы. Мины лопались с металлическим звоном, взлетала сырая земля, в воздухе свистели осколки. Один за другим падали бойцы, и казалось невозможно вырваться из огненного вихря.

Из обеих групп выбило больше половины. Ильину осколок ударил выше правого колена, сапог наполнился кровью, нога перестала слушаться. Двое бойцов подхватили его под руки, и он прыгал, как журавль, опираясь на их плечи.

В конце концов они вышли и из-под этого огня. Укрывшись в кустах, окидывали затуманенными взглядами окрестности, где пролегали еще недавно дозорные тропы и стояло разбитое здание заставы. Ильин наблюдал за молчаливым прощанием с границей, и у него подкатывал к горлу тугой комок.

Трогая запыленную, наползавшую на крутые черные брови повязку, Синяев коротко рассказал о бое своей заставы:

— Когда после приказа мы отошли, далеко углубляться в тыл все-таки не стали. Вот, думаем, придет поддержка, армейские части, и мы вышибем немца. Встретили же одного Горошкина.

— Вы нам крепко помогли. Ну, а немца, дай срок, выбьем, — сказал Ильин.

В полдень вышли к пасеке. Их встретил старик в длинной, почти до колен, холщовой рубахе. Ветер топорщил пушистый венчик седых волос вокруг широкой загорелой лысины, полоскал рубаху, висевшую на костлявых, высохших плечах.

Раненые, отправленные вчера Горошкиным, оказались здесь же.

— Двое выжили, — докладывал боец-возница. — Остальные еще по дороге… — и показал на свежий холмик под свисающими до земли ветвями старой замшелой ивы. — Дед говорит, мол, оставляйте ребят на хуторе, обещает уберечь и выходить.

— Будь в надежде, Андрей Максимыч, — подтвердил старик.

Он у пограничников был своим человеком. Одну зиму работал в пограничной комендатуре истопником. Постоянно проживал с семьей на хуторе, держал скотину, сажал огород, имел пасеку. От него привозил Горошкин гостинец комендатурским детям. По-русски старик говорил почти чисто. Рассказывал Ильину долгими зимними вечерами, когда топил печи, что еще в конце прошлого века ему, двадцатилетнему парню, довелось несколько лет прожить в России, где его хозяин покупал пшеницу для Европы. Работая у него грузчиком, Никифорович сдружился с русскими парнями, такими же батраками, как и он. Сколько бы горя ни мыкал в дальней стороне, после тепло вспоминал о России и своих друзьях.

— Что в нашем городке делается, не слышал, отец? — спросил Ильин с тревогой и тайной надеждой, может, миновала его горькая судьба, может, мимо него прокатилась вражеская орда.

Старик сокрушенно махнул рукой:

— Грабит немец, жгет хаты. Внучка прибегла оттуда ни жива ни мертва.

На его зов из домика-летника, сложенного из жердей и покрытого корой, появилась девочка лет четырнадцати в светлом, в синюю горошинку платье. Она слышала, о чем спрашивал Ильин, и ее широко открытые глаза налились слезами, по щекам пролегли дорожки. Девочка замотала головой, запричитала:

— Ой, ридный дядечко! Нимцив там богато… та що и инших… бульбакив, чи шо, я не знаю. Уси с ружжями, людей убивають.

Девочка заплакала навзрыд, узенькие плечи ее затряслись, она уткнулась головой деду в грудь, кропила слезами холщовую рубаху.

— Ладно, внучка, ступай в клуню. Успокойся, — старик заскорузлой ладонью погладил ее. — Я сам скажу.

Но ничего утешительного Ильин не услышал от него. По его рассказу выходило, что на пограничную комендатуру нападение было совершено еще до начала бомбежки.

— Люди балакали, яки-то парачисты… те, что з неба сигають. Да ще пан Богаець з бандюками. У поместьи зараз высоко немецько начальство. Прикордонникив усих побилы.

— А семьи командиров… что стало с ними? — чувствуя, как у него холодеет внутри и отливает кровь от лица, спросил Ильин. — Ты что-нибудь знаешь, Никифорович?

Старик развел руками, опустил голову и из-под набрякших век, как и у внучки, потекли слезы.

— Что же ты плачешь, отец?

— Слышал… да, может, и не совсем так было, — пасечник провел по глазам коричневым пальцем, стряхнул капли с сивых усов. — Дурные вести, сынок, разносятся быстрее, чем добрые.

Он пересказал то, что внучка его слышала от матери и соседок. Немецкие солдаты и местные бандиты ворвались в квартиры, забрали женщин и детей. Потом их угнали к сыродельному заводу. Защитить их было некому.

— Разве пограничники не оборонялись? — Ильин присел на пенек, долго умащивал раненую ногу — она наливалась нестерпимой болью.

«Освободить, — взвинчивал он себя. — Любой ценой вызволить женщин и детей».

Любой ценой… Что он мог вложить в это понятие сейчас? Лишь собственную жизнь. Если это спасет их, он отдаст ее.

— В точности не известно, все ли пограничники погибли, — продолжал старик. — Рассказывают, кто-то двоих охранников возле завода порешил.

— Возможно, этот кто-то пытался вызволить женщин?

— Про то мне не известно, — пасечник расстелил на траве брезентовый плащ, разрезал ковригу хлеба, поставил котел вареной картошки. — Лиха хлебнем, через ворот оно перельется…

Круто посолив ломоть, Ильин жевал, с трудом двигая отяжелевшими челюстями. Горьким показался ему в эту минуту хлеб старого пасечника.

15

Вымахнув на взгорок, Кудрявцев оглянулся. Всадники уже скакали вдоль поезда.

— Наддай, ну же! Прибавь ходу, чес-слово! — кричал он, словно надеясь, что машинист услышит его.

Тот и вправду отозвался гудком, колеса завертелись быстрее, и всадники начали отставать.

Взгляд Кудрявцева ухватил, как через рельсы на переезде перевалил танк, поводил из стороны в сторону стволом с набалдашником, выстрелил в домик стрелочника, к которому приближались верховые. Взметнулась и рассыпалась черепичная крыша. Испуганные кони шарахнулись, передний споткнулся и завалился, всадник перелетел через его голову.

Кудрявцев покрутил вожжами, погоняя своих лошадей и без того взвинченных шумом поезда, криками, стрельбой, видом грохочущих страшилищ с крестами на боках. Его тоже оторопь взяла — он чувствовал себя букашкой перед ними. Повозка вынеслась на малоезженую дорогу в мелколесье. Последнее, что успел заметить на полустанке Кудрявцев, был скрывшийся в лесу хвост поезда, и всадников, сыпанувших в заросли по другую сторону железной дороги.

Проехал еще немного по незнакомому пути и решил, что лучше обождать тут, чем запороться неведомо куда и наскочить на немцев. Свернул в сторону, остановился. При бешеной гонке и тряске тело Зины сползло к задку повозки, ноги свесились. Он приподнял его, уложил ровно.

Долго, может быть, целый час, сидел и думал, что ему делать дальше. Один остался, один из всей комендатуры. Горько, безысходно было на сердце. А вдруг не один? Серега Шустов ждет его. Прислушался. Рев танковых моторов терялся вдалеке, справа и слева приглушенно погромыхивало.

Повернув лошадей, Кудрявцев поехал обратно. Перед полустанком вновь задержался. Не затаились ли бандиты, гнавшиеся за ним? Не караулят ли его? Вокруг было тихо. Догорала, чадила будка стрелочника. Крадучись, он пробрался к противопожарному щиту, снял лопату и топор.

В перелеске, на сухом возвышенном месте вырыл могилу, устелил ее ветками и похоронил жену начальника штаба. Постоял над холмиком, горестно думая о судьбе, так нелепо и жестоко распорядившейся жизнью этой молодой, малознакомой ему женщины.

К запомнившемуся изгибу дороги, где он оставил Шустова, ехал с предосторожностями, держал винтовку на взводе и ждал: вот откуда-нибудь из-за куста окликнет его знакомый голос. Но напрасно ждал. Шустов лежал там же, у поваленного дерева, но теперь не изготовившись к стрельбе, а на спине, разметав руки. Один глаз его был открыт и глядел в безоблачное небо, на месте другого зияла рана. Бровь и кожа вокруг глаза опалены. Похоже, стреляли в упор.

Карманы у гимнастерки оказались расстегнутыми и пустыми. «Обшарили, шпана», — с негодованием подумал он. На поляне валялись стреляные гильзы, но винтовки не было. Значит, бандиты забрали и ее.