Часовой дождя - Татьяна де Ронэ

места как свои пять пальцев, родные спокойные улицы, современные здания, соседствующие с османовскими домами. Когда он только поселился в Париже, то почти ничего не знал об отличиях между разными городскими районами. Но довольно быстро выяснил, что ночные автобусы ходят в основном по Монпарнасу, Латинскому кварталу, площади Бастилии или Марэ. Ничего страшного, ему даже нравилось, оставив позади гул и суматоху ночной жизни, шагать по уснувшим улочкам до дома Кэндис. С вечеринок он всегда возвращался пешком, наслаждаясь этим безмятежным общением с городом. Сейчас, направляясь к улице Деламбр, он вновь видел себя, семнадцатилетнего, возвращающегося поздно домой после встречи с друзьями. Наверное, потенциальных грабителей отпугивали его широкие плечи. Иногда какой-нибудь подвыпивший прохожий просил у него сигарету. В неприятности он не попадал ни разу. Кэндис доверяла ему и не контролировала, когда он возвращается. Школьные отметки были вполне приличными, не блестящими, но выше среднего.

Разве сможет он забыть ту зимнюю ночь, когда вернулся в пятом часу утра? Он помнил, что было очень холодно, почти как этим вечером, и ботинки скользили на обледенелых тротуарах. Повернув в замке ключ и проскользнув в квартиру, он с изумлением обнаружил, что везде горит свет, а Кэндис ждет его в гостиной. Она сидела в своем розовом пеньюаре, обхватив ладонями чашку с зеленым чаем.

«Я так волновалась, думала, что-то случилось». Он стыдливо отводил взгляд и бормотал, что да, конечно, он должен был позвонить, ему очень жаль. Сняв куртку, он сел напротив. Кот Кекс моргал желтыми сонными глазами, свернувшись клубком на диване. Это было двадцать лет назад, но Линден помнил каждое мгновение, каждую секунду. Она никогда не спрашивала, где и с кем он провел вечер, хорошо ли повеселился, и все же в этот раз он понял, что должен объясниться. Потребность высказаться набухала в нем, как огромный шар. Он смотрел на пальцы Кэндис, обхватившие чашку. Они были длиннее и белее, чем у его матери. Он признался, что не был ни на какой вечеринке, а провел время с другом. Тетя смотрела на него не моргая, взгляд оставался по-прежнему доброжелательным. В этой повисшей между ними тишине не было никакой неловкости, он просто искал подходящие слова. Она не торопила его. Наконец он произнес, что друга зовут Филипп, они учатся в одном классе. Он был с ним, и они не заметили, сколько прошло времени. Он прервал свою исповедь, не решившись идти дальше. Его охватил страх, он боялся, что тетя осудит его, что ей станет противно или она разозлится. Потом она заговорила, и Линден до сих пор помнил ее слова в точности, он всегда их помнил: «Линден, не бойся, скажи мне все, что считаешь нужным».

В глазах у тети была лишь нежность и ничего больше. Линден встал; он смотрел из окна на пустынную улицу Сен-Шарль с ее сверкающим рождественским убранством. Наверное, будет проще говорить, не глядя ей в глаза. Он был полностью обнажен, без брони, никогда прежде он не чувствовал себя таким уязвимым. На какое-то мгновение, на несколько секунд промелькнула мысль оставить все как есть, ничего не говорить, не раскрывать своей тайны. Но набухавший в нем шар уже готов был лопнуть. Линден медленно произнес, что Филипп – это человек, о котором он думает днем и ночью. Он очень красивый, Линдену с ним хорошо, он чувствует себя самим собой. Он может доверять ему все тайны, говорить о том, о чем никогда никому не говорил. Шар разбухал, заполняя все тело, его уже невозможно было удержать в себе. Линден сказал, что всегда чувствовал себя не таким, как все. Он осознал это уже давно, в Севрале. И мальчишки в коллеже тоже это чувствовали. Он не понимал, как они догадались, ему казалось, что этого не видно, но они все-таки догадались и превратили его жизнь в ад. В тринадцать-четырнадцать лет его одноклассники стали интересовать девочками, их телами, их ногами, грудью – девочки превратились в наваждение. А его это наваждение обошло стороной. Они не оставляли его в покое, они постоянно насмехались: ну и кто твоя подружка? У американца ее нет? Как это? Он трогал девчонку здесь или здесь, он что, вообще еще ни разу не целовался? Так он, значит, гей? Педик, гомик? Они упивались этими оскорблениями, издевались над ним на переменах, и единственное, что мог Линден, – это не обращать внимания. Однажды одноклассница шепнула ему, что мальчишки ему просто завидуют, потому что он симпатичный. Почему у него нет подружки? Если бы он захотел, с ним бы любая согласилась пойти. Он тогда ничего не ответил. Когда он перебрался в Париж, ему стало легче. Никто в классе не дал ему понять, что он какой-то другой. Всем было наплевать, есть у него подружка или нет. Он был даже популярен. И вот Филипп. Филипп со своими вьющимися волосами, смеющимися глазами. Он принимал себя таким, как есть, ему не нужно было притворяться. Однажды после последнего урока Филипп привел Линдена в свою комнату. Неужели это так просто? Ну да. Они были одни в квартире, и Филипп его поцеловал. Так началась их история. Не так давно трое одноклассников застали их с Филиппом на черной лестнице. Насмешки, шутки, ругательства, все те же привычные Линдену оскорбления и ужасные слова. Он словно вернулся обратно в Севраль, опять превратился в жертву и изгоя, и закрыл глаза от ужаса. И тут он услышал голос Филиппа, спокойный, чуть насмешливый. Как Филипп может все это выносить? Как ему удается держаться так невозмутимо и мужественно? Линден, открыв глаза, увидел Филиппа – тот стоял в своем черном длинном пальто, с улыбкой на губах, высоко подняв голову. Гей? Да, он гей. А что, это проблема? Его посадят в тюрьму? Изобьют? Наденут наручники, линчуют, бросят в клетку ко льву? Он что, должен побежать к мамочке и плакать ей в юбку? Или возненавидеть себя за то, что гей? Они это хотят сказать? Так вот, пусть имеют в виду: ему семнадцать лет и он не боится. Да, не боится. Не боится быть геем. Не стыдится быть геем. Вам есть что добавить, идиоты? Может, скажете что-нибудь вроде «вонючий педик»? Никто не произнес ни слова. Одноклассники медленно ушли. Линден почувствовал, как дрожит рука Филиппа, сжимавшая его руку.

Линден снова замолчал, и молчал долго. От его дыхания на холодном оконном стекле расплывалось мутноватое облачко. Кэндис ждала. Шар наконец вырвался из его тела на свободу. Он сказал: «Тебе это не понравится». Молчание. «Я