Библейские истории для взрослых - Джеймс Морроу

— Я уже посмотрел.

— Посмотрите внимательнее.

Я присмотрелся. Левый глаз Кендры был цвета яшмы. Правый — цвета горохового супа.

— Авария планера, — пояснила она, прикасаясь к левому слезному протоку. — Осколок стекла. Пришлось удалять все: сетчатку, нервы и кусок зрительной зоны мозга. Понадобилось два месяца, чтобы найти подходящую замену.

Мы вышли в ночной город. Сорок вторая улица была шумным, мерзким базаром. Мигающие огни, торговля телом — «заплатишь, когда кончишь». Мы разговаривали, потихоньку сближаясь. Когда из ближайшего секс-шопа донесся пронзительный крик, я ласково обнял Кендру. А искры между нами становились все жарче.

В тот же вечер к нашей компании присоединился Уэсли Рансом. Мы зашли в круглосуточное кафе «Холистический пончик». Официантка была груба с нами. И тут вбежал Уэсли. И сразу к нам, как гвоздь к магниту.

— Я был в Виллидже, — пропыхтел Уэсли. — Сегодня премьера «Лира» в постановке Фоншейвена, — закричал он, показывая свой билет, — и вдруг я покидаю очередь, — его голос поднялся до визга, — и бегу со всех ног из центра! Я ненавижу бег!

— Попробую догадаться, — предложил я. — Какая-то часть твоего тела — не твоя изначальная.

— Правильно.

— Какая?

— Сердце.

Правда, которую я вдруг понял, была пугающей и волнующей, как езда на американских горках во время ярмарки.

— Случайно… не из банка органов Кавано?

— Вот именно, — ответил Уэсли.

— На Двадцать третьей улице?

— Да.

— И у меня тоже, — вставила Кендра.

— И у меня, — сказал я.

Три совершенно разные жизни, несвязанные нити дыхания и протоплазмы, сплетенные однажды. Кем? Кем были эти благодетели, поделившиеся с нами своими глазом, рукой и сердцем? Нам нужна была оперативная база, что-то более укромное, чем «Холистический пончик». Вшивый отель «Макинтош» на Шестьдесят первой улице был единственным местом, совместимым с бюджетом Уэсли: он наотрез отказался становиться должником Кендры или моим на столь раннем этапе наших взаимоотношений, безработные актеры — жуткие гордецы. Свободным оказался номер 256. И мы сняли его. Потрескавшиеся стены напоминали карты речных бассейнов. Мы проговорили до рассвета.

В нашей цивилизации сложилось два определенных типа секретарш: одни настолько жалкие и бесполезные, что хочется их задушить, другие же постигают внутренний механизм своих учреждений так глубоко, что их начальникам хватило бы для полного счастья и половины ого, что знают эти дамы. К счастью, на наш видеотелефонный звонок в банк органов Кавано ответила секретарша именно второго типа.

— Нет, — пояснила она, — наши архивы не конфиденциальны.

Это была статная дама с алмазными пломбами в зубах.

— Это ведь не служба усыновления и удочерения. Аu ontraire, с приходом доктора Раскиндла мы поощряем посетителей вступать в контакт с семьями доноров.

— Чтобы выразить свою благодарность? — поинтересовалась Кендра.

Голова на экране утвердительно кивнула, сверкнули губы, покрытые гранатовой помадой, растянувшись в улыбке.

Именно это мы и хотели, — спешно заверил я. — выразить свою благодарность.

Секретарша рассказала все. Нашим общим благодетелем, источником трансплантированных нам органов, оказалась двадцатилетняя женщина по имени Кристина Алкотт. Она утонула три года назад во время отлива у Фалмута, что на полуострове Кейп-Род. Ее мозг умер полностью; другие же органы остались неповрежденными. Скелет, почки, селезенка и с полдюжины других жизненно важных органов все еще находились в банке Кавано. Остальное разморозили и раздали.

— Родственники живы? — поинтересовалась Кендра.

И мы узнали о пожилой матери Кристины, Маррибелль Алкотт, которую компьютер банка Кавано определял как «эксцентричную даму». Адрес в Чикаго, без номера телефона. Поблагодарив секретаршу, мы повесили трубку.

Образовалась критическая масса. Каждый час в номер 256 отеля «Макинтош» прибывали новые фрагменты Кристины.

Сначала пришел оптиметрист Дорн Маркл. Во время пожара на своем предприятии он обгорел на восемьдесят процентов. В кожу Кристины доктор Маркл влез, как в перчатку.

Следующим появился Билли Силк, наш компьютерщик-вегетарианец. Он потерял язык от редкой и неподдающейся лечению формы рака. Теперь болтал языком Кристины.

А затем Лиша дю Прин, зарабатывавшая на жизнь ремонтом планеров; у нее было влагалище Кристины.

Мэгги Йост, писавшая о загадочных убийствах, пользовалась ушами Кристины.

Тереза Сайнфайндер, державшая школу дрессировки черепах, теперь набивала желудок Кристины.

Шесть часов кряду мы просидели в номере 256, разглядывая потрескавшуюся штукатурку, отремонтированные тела и думая о том, что делать дальше.

— Моя дочь была полна жизни, — поведала нам мать Кристины Алкотт, когда мы собрались у нее в гостиной. — Ваш рассказ не такой уж фантастичный, как вы могли бы предположить.

Манера держаться выдавала в Маррибелль Алкотт ум и высокий класс. Переплетающиеся морщинки на лице таили в себе очарование причудливой арабески. В речи слышались высоты мудрости. Мать Кристины жила с восемью бродячими чикагскими котами. А теперь еще мы, восемь бродячих memento mori.

— Когда я говорю, что моя дочь была полна жизни, — продолжала она, — то это нужно воспринимать как голую истину. Я хочу, чтобы меня поняли столь же буквально, как если бы я сказала: «Моя дочь была по гороскопу Рак» или «У моей дочери были рыжие волосы». Возможно, вы ждете от меня слез — слез радости, смущения… чего там еще. Их не будет. Сентиментальность оскорбляет меня. То, что здесь происходит, это не победа над смертью, а лишь жалкий компромисс с ней. Я хочу, чтобы вернулась Кристина, а не какие-то неопределенные вибрации, связанные с ее именем… А она уже никогда не вернется. Поверьте, в этой ситуации ничто не сможет уменьшить мою боль, так что, если бы в расчет брались исключительно мои интересы, я бы предоставила каждого из вас собственной судьбе и никогда бы не позволила вновь образоваться, как вы выражаетесь, «критической массе». Но разумеется, необходимо учитывать и чужие потребности.

Маррибелль повела нас наверх, отгоняя кошек с дороги. В коридоре размещалась заплесневелая коллекция антикварных ламп, старых часов и восточных ковров. Когда мы остановились перед дверью в спальню Кристины, я заметил, что мы выстроились в анатомическом порядке: кожа, уши, глаз, язык, сердце, желудок, влагалище, рука.

— Я не входила туда два с половиной года, — сообщила нам Маррибелль. — Не войду и сегодня. Там все меня ранит.

Она исчезла в чулане и вновь появилась, держа в руках влажный комок глины.

— У кого из вас рука моей дочери?

Я поднял вверх руку Кристины.

— У кровати — гончарный круг.

— Я в этом ничего не понимаю.

— Положите глину на круг, — произнесла Маррибелль раздраженно. — Включите мотор. Давите. Вот и все. Я не жду, что вы принесете мне греческую амфору, молодой человек. Просто мните глину.

Я вошел в комнату, размял глину пальцами и начал выполнять свое задание. Голограмма Кристины все время наблюдала за мной со стены над тумбочкой. Ангельское личико, усмешка Сивиллы. Выглядела она полной жизни.

— Сосредоточьтесь на руке, — крикнула мне Маррибелль, заслышав гул мотора.

Мокрая глина липла к ладони, просачивалась между пальцами, забивалась под ногти. Мой ум находил это ощущение в общем-то раздражающим — и все же, все же я не мог отрицать, что моя заимствованная рука была довольна. Кожу пощипывало. Косточки радовались.

Я вернулся в коридор и похвалил руку Кристины. Как можно выразить благодарность руке? Я произносил речь медленно, без излишней патетики.

— У кого уши моей дочери?

И шагнувшая вперед Мэгги Йост получила свое задание. Она должна была войти в святилище и прослушать кассету, которую Кристина записала «живьем» — и нелегально — во время концерта группы «Проклятие жестянщика». Мэгги призналась нам в абсолютной нелюбви к «Проклятию жестянщика». Маррибелль укорила ее: пусть она позволит решать своим ушам.

— Мои уши испытывали удовольствие, — призналась Мэгги впоследствии. — Но только уши, — поспешила добавить она. — И ничего больше.

Следующими были глаза. Предмет их обожания: плакат кинозвезды Рейнсфорда Спона над кроватью. Когда Кендра вышла из комнаты, ей не нужно было много распространяться о том романтическом волнении, которое испытал ее правый глаз. Обо всем поведали слезы, которые застилали этот глаз, тогда как левый оставался сухим.

— Моя дочь любила бегать трусцой, — сообщила нам Маррибелль. — Ей нравилось ощущать, как гулко стучит в груди сердце.

Задание для Уэсли Рансома, будущего актера, жертвы атеросклероза и врага всех видов спорта. Он обежал вокруг квартала, присоединился к группе и рассказал, что чувствовал, предавая сосуды из уважения к сердцу.