Век мой, зверь мой (сборник) - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отрывки уничтоженных стихов
1
В год тридцать первый от рожденья векаЯ возвратился, нет – читай: насильноБыл возвращен в буддийскую Москву.А перед тем я все-таки увиделБиблейской скатертью богатый АраратИ двести дней провел в стране субботней,Которую Арменией зовут.
Захочешь пить – там есть вода такаяИз курдского источника Арзни,Хорошая, колючая, сухаяИ самая правдивая вода.
2
Уж я люблю московские законы,Уж не скучаю по воде Арзни.В Москве черемухи да телефоны,И казнями там имениты дни.
3
Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкойНа молоко с буддийской синевой,Проводишь взглядом барабан турецкий,Когда обратно он на красных дрогахНесется вскачь с гражданских похорон,Иль встретишь воз с поклажей из подушекИ скажешь: гуси-лебеди, домой!
Не разбирайся, щелкай, милый кодак,Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы,А не стекляшка!Больше светотени!Еще, еще! Сетчатка голодна!
4
Я больше не ребенок!Ты, могила,Не смей учить горбатого – молчи!Я говорю за всех с такою силой,Чтоб нёбо стало небом, чтобы губыПотрескались, как розовая глина.
* * *Еще далёко мне до патриарха,Еще на мне полупочтенный возраст,Еще меня ругают за глазаНа языке трамвайных перебранок,В котором нет ни смысла, ни аза:Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, —Но в глубине ничуть не изменяюсь…
Когда подумаешь, чем связан с миром,То сам себе не веришь: ерунда!Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,Да целлулоид фильмы воровской.
Я, как щенок, кидаюсь к телефонуНа каждый истерический звонок.В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!»,Иногородний ласковый упрекИль неисполненное обещанье.
Всё думаешь: к чему бы приохотитьсяПосереди хлопушек и шутих;Перекипишь – а там, гляди, останетсяОдна сумятица да безработица —Пожалуйста, прикуривай у них!
То усмехнусь, то робко приосанюсьИ с белорукой тростью выхожу:Я слушаю сонаты в переулках,У всех лотков облизываю губы,Листаю книги в глыбких подворотнях,И не живу, и все-таки живу.
Я к воробьям пойду и к репортерам,Я к уличным фотографам пойду,И в пять минут – лопаткой из ведерка —Я получу свое изображеньеПод конусом лиловой шах-горы.
А иногда пущусь на побегушкиВ распаренные душные подвалы,Где чистые и честные китайцыХватают палочками шарики из теста,Играют в узкие нарезанные картыИ водку пьют, как ласточки с Янцзы.
Люблю разъезды скворчущих трамваев,И астраханскую икру асфальта,Накрытого соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,И страусовые перья арматурыВ начале стройки ленинских домов.
Вхожу в вертепы чудные музеев,Где пучатся кащеевы Рембрандты,Достигнув блеска кордованской кожи;Дивлюсь рогатым митрам ТицианаИ Тинторетто пестрому дивлюсь —За тысячу крикливых попугаев.
И до чего хочу я разыграться —Разговориться – выговорить правду —Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, —Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, —Сказать ему, – нам по пути с тобой…
* * *Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!Я нынче славным бесом обуян,Как будто в корень голову шампунемМне вымыл парикмахер Франсуа.
Держу пари, что я еще не умер,И, как жокей, ручаюсь головой,Что я еще могу набедокуритьНа рысистой дорожке беговой.
Держу в уме, что нынче тридцать первыйПрекрасный год в черемухах цветет,Что возмужали дождевые червиИ вся Москва на яликах плывет.
Не волноваться. Нетерпенье – роскошь.Я постепенно скорость разовью —Холодным шагом выйдем на дорожку,Я сохранил дистанцию мою.
* * *На высоком перевалеВ мусульманской сторонеМы со смертью пировали —Было страшно, как во сне.
Нам попался фаэтонщик,Пропеченный, как изюм, —Словно дьявола поденщик,Односложен и угрюм.
То гортанный крик араба,То бессмысленное «цо» —Словно розу или жабу,Он берег свое лицо.
Под кожевенною маскойСкрыв ужасные черты,Он куда-то гнал коляскуДо последней хрипоты.
И пошли толчки, разгоны,И не слезть было с горы —Закружились фаэтоны,Постоялые дворы…
Я очнулся: стой, приятель!Я припомнил, черт возьми!Это чумный председательЗаблудился с лошадьми!
Он безносой канительюПравит, душу веселя,Чтоб вертелась карусельюКисло-сладкая земля…
Так в Нагорном Карабахе,В хищном городе Шуше,Я изведал эти страхи,Соприродные душе.
Сорок тысяч мертвых оконТам видны со всех сторон,И труда бездушный коконНа горах похоронен.
И бесстыдно розовеютОбнаженные дома,А над ними неба мреетТемно-синяя чума.
* * *Как народная громада,Прошибая землю в пот,Многоярусное стадоПропыленною армадойРовно в голову плывет:
Телки с нежными бокамиИ бычки-баловники,А за ними – кораблями —Буйволицы с буйволамиИ священники-быки.
* * *Сегодня можно снять декалькомани,Мизинец окунув в Москву-реку,С разбойника-Кремля. Какая прелестьФисташковые эти голубятни:Хоть проса им насыпать, хоть овса…А в недорослях кто? Иван Великий —Великовозрастная колокольня.Стоит себе еще болван болваномКоторый век. Его бы за границу,Чтоб доучился… Да куда там! стыдно!
Река Москва в четырехтрубном дыме,И перед нами весь раскрытый город —
Купальщики-заводы и садыЗамоскворецкие. Не так ли,Откинув палисандровую крышкуОгромного концертного рояля,Мы проникаем в звучное нутро?Белогвардейцы, вы его видали?Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..
Мне кажется, как всякое другое,Ты, время, незаконно! Как мальчишкаЗа взрослыми в морщинистую воду,Я, кажется, в грядущее вхожу,И, кажется, его я не увижу…
Уж я не выйду в ногу с молодежьюНа разлинованные стадионы,Разбуженный повесткой мотоцикла,Я на рассвете не вскочу с постели,В стеклянные дворцы на курьих ножкахЯ даже тенью легкой не войду…
Мне с каждым днем дышать всё тяжелее,А между тем нельзя повременить…И рождены для наслажденья бегомЛишь сердце человека и коня.И Фауста бес, сухой и моложавый,Вновь старику кидается в реброИ подбивает взять почасно ялик,Или махнуть на Воробьевы горы,Иль на трамвае охлестнуть Москву.
Ей некогда – она сегодня в няньках,Всё мечется – на сорок тысяч люлекОна одна – и пряжа на руках…
Какое лето! Молодых рабочихТатарские сверкающие спиныС девической полоской на хребтах,Таинственные узкие лопаткиИ детские ключицы…
Здравствуй, здравствуй,Могучий некрещеный позвоночник,С которым поживем не век, не два!..
Ламарк
Был старик, застенчивый, как мальчик,Неуклюжий, робкий патриарх…Кто за честь природы фехтовальщик?Ну конечно, пламенный Ламарк.
Если всё живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим,Прошуршав средь ящериц и змей,По упругим сходням, по излогамСокращусь, исчезну, как Протей.
Роговую мантию надену,От горячей крови откажусь,Обрасту присосками и в пенуОкеана завитком вопьюсь.
Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Он сказал: природа вся в разломах,Зренья нет – ты зришь в последний раз.
Он сказал: довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.
И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны,И продольный мозг она вложила,Словно шпагу, в темные ножны.
И подъемный мост она забыла,Опоздала опустить для тех,У кого зеленая могила,Красное дыханье, гибкий смех…
* * *Когда в далекую КореюКатился русский золотой,Я убегал в оранжерею,Держа ириску за щекой.
Была пора смешливой бульбыИ щитовидной железы,Была пора Тараса БульбыИ наступающей грозы.
Самоуправство, своевольство,Поход троянского коня,А над поленницей посольствоЭфира, солнца и огня.
Был от поленьев воздух жирен,Как гусеница на дворе,И Петропавловску-Цусиме —«Ура» на дровяной горе…
К царевичу младому Хлору —И – Господи, благослови! —Как мы в высоких голенищахЗа хлороформом в гору шли.
Я пережил того подростка,И широка моя стезя,Другие сны, другие гнезда,Но не разбойничать нельзя.
* * *О, как мы любим лицемеритьИ забываем без трудаТо, что мы в детстве ближе к смерти,Чем в наши зрелые года.
Еще обиду тянет с блюдцаНевыспавшееся дитя,А мне уж не на кого дуться,И я один на всех путях.
Линяет зверь, играет рыбаВ глубоком обмороке вод —И не глядеть бы на изгибыЛюдских страстей, людских забот.
* * *Вы помните, как бегуныВ окрестностях ВероныЕще разматывать должныКусок сукна зеленый,И всех других опередитТот самый, тот, которыйИз песни Данта убежит,Ведя по кругу споры.
* * *Увы, растаяла свечаМолодчиков каленых,Что хаживали вполплечаВ камзольчиках зеленых,Что пересиливали срамИ чумную заразуИ всевозможным господамПрислуживали сразу.
И нет рассказчика для женВ порочных длинных платьях,Что проводили дни, как сон,В пленительных занятьях:Лепили воск, мотали шелк,Учили попугаевИ в спальню, видя в этом толк,Пускали негодяев.
Импрессионизм
