Мы проиграли - Иван Колпаков

Омерзительное, кстати, словцо – «самореализация», одновременно похожее на «сдать товар под реализацию» и на онанизм.

В неделю накануне отъезда обрушивается на голову, как внезапный проливной дождь, весь ворох вовремя несделанных дел, к пятнице график растягивает в разные стороны мои руки и ноги с мощью адской машины для четвертования. Душа уже спокойна, потому что как у Кальпиди —

Дочитаны «Другие берега»,пора на боковую…

– и продлю немного прерванное строфой впечатление от много чего значащей для меня цитаты, а теперь, наконец, двоеточие: меня, отражаясь очередным мысленным эхом, ждут другие берега – крымские.

Сизо-зеленый конус Ай-Петри с ванильными облаками в запредельной вышине; темный, как фотолаборатория, Симеиз; бледноликий Севастополь с матросскими ленточками морских флагов, трепещущих на ветру. Решительная двухнедельная эмиграция без права на возвращение – и возвращение без возможности оглянуться. Крым уже виден в подзорную трубу мечты, по внутренней поверхности которой на юг мчится душный, потный поезд. Качается над желтой лампой тамбура сигаретный дым, за окном с длинной выдержкой смазывается фотографический пейзаж, и орет проводник: «Уберите ноги! Начинаю уборку!»

Проклятье, как же я устал. Я невозможно измотался напоследок, лишился остатков спокойствия, сна, способности внятно рассуждать. И что-то я хотел еще написать, очень важное, быть может – сокровенное, но не помню, что.

Я только сейчас задумался, какой Ричард Эшкрофт – «Русский». Развалил Verve, а потом по горячим следам выпустил альбом под названием «Alone With Everybody». То есть – поломал все вокруг, а потом заплакал.

Сегодня, кроме прочего, сообщили, что в Оксфорде умерла Кира. Та, которая говорила, что все британцы, изучающие русский, – сумасшедшие. Кира в 90-е уехала из России, жила в Австралии, потом отправилась в Британию учить «сумасшедших». Еще полгода назад выглядела отлично, хотя кто-то говорил, что она серьезно больна. Какие бывают отвратительные болезни – съедают человека изнутри за два-три месяца. Я Киру совсем не знал, но очень жалко.

Сходил третьего дня в дом-музей Набокова в Питере, который на Большой Морской, 47. Как честно сообщается на входе, от обстановки Набоковых в доме не сохранилось ничего, что, впрочем, понятно. Все, что есть в экспозиции, собрано энтузиастами или подарено кем-то в 1990-е. Открыты для посещения столовая, гостиная, библиотека и еще какое-то помещение непонятного назначения, все – на первом этаже. Я помню, что комната, в которой родился Набоков, находится на втором. Там же, помоему, хранила свои драгоценности Елена Набокова, поэтому прямо туда в октябре 1917-го и повел большевиков, не шибко смущаясь, дворецкий. Вроде бы так описано в «Других берегах». Спрашиваю у кассира – можно ли туда попасть, в эту комнату? Кассир говорит – там теперь офисы. Как-то даже неприятно на душе стало. Еще поразило, что внутри все очень скромных размеров, не так багато, как нынче любят элиты.

От особняка Набоковых действительно совсем недалеко до Исаакия – пешком полторы минуты. Кроме того, выяснилось, что ближайший сосед особняка – здание по Большой Морской, 45 – бывший дом Павла Николаевича Демидова. Это доброе сожительство искренне погрело мне душу, потому что моя прабабка по сугубо женской линии – урожденная Демидова, и не какая-нибудь однофамилица, а вполне законный отпрыск знаменитой семьи.

Бесчисленные разъезды вытрясают из меня сон, как пыль из коврика, по возвращении я чувствую себя разбитым южным поездом. Я гляжу в монитор компьютера красными глазами, а за окном черный туман сменяется молочным рассветным, наступает прекрасное августовское утро. Еще одно утро вне графика и вопреки ему. Не успевает тот, кто ничего не делает, или, как говорит генеральный директор одной пермской строительной компании, «не бывает нехватки времени, бывает неорганизованный график». Мне мои рассинхронизации нравятся, я становлюсь необязательным, равнодушным и созерцательным, бессонница сорняками покрывает огород ежедневника. Чхать я хотел на всех, поживу обманным способом немного и для себя – как сейчас. Полпятого утра, такие обстоятельства, а сна ни в одном глазу. И даже любимые свои тире теряю по пути, и дела мне нет до этого никакого.

Какой может быть сон? Вот как я ехал из Севастополя домой. Сначала поездом в Петербург. Из Петербурга поездом в Москву. Из Москвы – самолетом в Пермь. В Перми из аэропорта сначала в Мотовилиху за ключами от квартиры, а потом, наконец, домой. В июне я был в Москве четыре дня, в мае – две недели. В апреле – вообще не помню, что было. Это еще ерунда. В прошлом году я ездил с гораздо большей интенсивностью. Севастополь, Нижний Новгород, Екатеринбург, Питер, Москва (не реже, чем раз в месяц), Лондон, Ливерпуль, Оксфорд. Возвращаясь однажды стыковочным рейсом через Москву из Петербурга в Пермь, я очнулся в московской гостинице и не понял, где нахожусь, я даже предположил, что меня пьяного кто-то куда-то целенаправленно и для смеха перенес. Минут пятнадцать потребовалось, чтобы осознать, что я не пил накануне, и выяснить, куда теперь дальше.

Куда же теперь дальше? Еще один июль заканчивается. Я предаюсь рефлексии, а через пару часов кто-то повезет мою сверстанную уже книгу в типографию. Мою книгу. Я не испытываю никаких чувств по этому поводу. Мне следует, наверное, считать себя востребованным автором: ведь это уже четвертая моя книга. Но я только иронизирую про себя, горько иронизирую. Я как актер, мечтающий о Гамлете, но довольствующийся ролью гнома (кто помнит, как зовут хоть одного из них?) в рождественской постановке «Белоснежки» для детей младшего школьного возраста.

Сводить свой писательский дебет с кредитом мне еще грустнее, чем подсчитывать реальные ежемесячные доходы и расходы.

«Путешествия воды». Детская научнопопулярная книга о воде и месте ее в жизни человека. Я даже не помню, о чем она на самом деле, писал ее буквально на коленке. Перечитывать почти не стыдно, раздражает в основном то, что профинансировал ее издание водоканал Березников (тех, что теперь уходят под землю), играющий, подобно всем современным российским компаниям, в «социальную ответственность бизнеса». Попадется она вам на глаза – не давайте своим детям, они и так разберутся, как устроена канализация.

«Версии». Полусамиздатовский сборник стихов, от которых меня сейчас тошнит, как от ведра с жареным луком. Я однажды ради забавы, почти из мазохизма, пытался откопать там хоть что-нибудь приличное. Нашел несколько строчек, и ни одного – ни одного – целого стихотворения. Например, лучшее из июля 2006-го – «В черных разводах растекшейся туши как ты, кальмарша, живешь без меня?» Или – мой бесконечный керченский цикл, из которого я люблю цитировать что-то про «кардиограмму Диониса» и тому подобное. Резюмирую: не читайте свои старые стихи, это больно.

«Утро исторической легенды». Эта – в соавторстве, с претензией на науку. Красиво издана, багато, денег спонсоры дали. Про греческие пелики и терракотовые статуэтки, всем нравится. Книга из тех, про которые говорят: «Хороша в подарок». Поставьте на полку и любуйтесь: переплетчики потрудились лучше меня.

И вот теперь – «Universum Владимира Маланина», авторизированная биография нынешнего ректора Пермского университета. В общем, не совсем (совсем не) даже коммерческое издание. Да и я очень тщательно над ней работал: перебрал кучу книг, газет, пересмотрел множество фильмов. Мне не стыдно, хорошо получилось, ровно, но – опять не то. Не то. Четвертая книга не о том.

Писать нужно не то, что, как кажется, хотят прочитать. А то, что стал бы читать сам. Все остальное – пыль.

Пылью, как в кинофильме «Пыль», быть не хочется. И вроде бы разум на стороне компромисса, и дело тебе твое не противно, но компромисс – это всегда уступка, всегда фрустрация, которая копится в крови точно так же, как копился много лет мышьяк в крови Наполеона. Он в итоге от мышьяка и помер на своем незабвенном острове св. Елены. Какая же досада иногда берет, что не можешь прыгнуть выше головы, а должен, что не бывает в жизни монтажа, и нельзя вырезать все неинтересное, неудачное, и выходит один сплошной план – «Русский ковчег» Сокурова.

Переигрывать некогда. На то, что можно переиграть, вообще рассчитывать нельзя. Мой отец, например, полагал, что попыток – невероятное множество, будет та, которая закончится удачей. Но именно это бесконечное тыканье в reset и замучило его, истерзало. Никаких перезагрузок. Взболтать, но не перемешивать. Сохранять, но не перемалывать. Не лететь, но расти ввысь.