Мы проиграли - Иван Колпаков

Куда же все исчезает?

Сна нет – ни в этом часовом поясе, ни в том, как оказалось. Есть усталость, сбивающая с ног, обрушивающая в яму черного забытья. Я совершенно не умею жить по графику – постоянно с него сбиваюсь: ложусь поздно, потому что по ночам яснее формулирую мысли, встаю рано, потому что все мысли за ночь сформулировать не успеваю; сплю за рабочим столом, после работы, после завтрака и в течение обеда, но в конечном счете – сна нет. Как нет зарплаты, если ее выдают маленькими кусочками, а не кучкой.

Сна нет – читаю или пишу. Чаще пишу, чем читаю, и меня это угнетает. Стало тяжело начинать читать новые книги, но это пройдет. Журналы читать вообще невмоготу, я их с интересом проглядываю и откладываю в стопку, мысленно помеченную как «рекомендованную к прочтению». Вообще же, не то чтобы тяжело читать, на самом деле – некогда. Десять дней перед отъездом в Москву по ночам писал книгу о ректоре Пермского университета, днем – работал (читай – писал). Сейчас вроде бы книгу дописал, но на подходе диссертация, которую я, если и напишу, то напишу хорошо, а значит, опять надо себя каждодневно истязать: то, что у меня получается с легкостью, меня уже не удовлетворяет. Итак, сна нет – ни в этом часовом поясе, ни в том. Хочется по-прежнему одного – словесного дистиллята.

Если в книге нет парадокса, значит, в книге нет души.

Как я раньше говорил? Когда мужчине нехорошо – он чистит ботинки. Ну так вот: когда мужчине нехорошо – он либо чистит ботинки, либо пишет. Чистит – как может и пишет – как получается.

Состояние такое: Alone in Kyoto.

Бессонница как безделье в поезде – время, выигранное у жизни, с которым можно обойтись расточительно.

Сделал неуверенную попытку пересмотреть «Вавилон». Попытка, как и ожидалось, завершилась поражением – остановил диск, даже не добравшись до первой японской сцены, сразу после того, как герой Бреда Пита неожиданно почувствовал руку жены на своей руке. (Спустя несколько мгновений этот эпизод завершится огнестрельным ранением жены).

Читаю кусочками книгу «Квентин Тарантино: интервью» («Азбука-Классика», 2007), на обложке – многообещающее: «Я воспринимаю свою работу очень серьезно – как сердечный приступ». Обнаружил потрясающий эпизод: Тарантино вспоминает, как начинал работать с кинооператором Анджеем Секулой. «У меня были фильмы, которые я хотел посмотреть вместе с Анджеем. «Я хочу, чтобы ты посмотрел вот это и вот это». А он отвечал: «Я просмотрю все, но мы должны смотреть это без звука». Так, в абсолютной тишине, мы отсмотрели восемь отобранных мною фильмов. Я никогда в жизни не проделывал подобного – разительный контраст, просто день и ночь. Ты по-настоящему постигаешь изображение, цвет, стиль фильма. Это потрясающе».

Я не раз смотрел фильмы без звука, в неплотной, чуть звенящей тишине своей квартиры, на своем маленьком телевизоре, лежа на зеленом диване. В любом кино я люблю вялую шизофреническую текучесть (подобно той, что наполняет «Бешеных псов», самый первый фильм того же Тарантино). Выключая звук, я не то чтобы добавляю ленте изображения, вернее сказать, борюсь с экшном, синхронизируя собственное диванное бездействие с бездействием экранным. Тикает секундная стрелка, определяя точный хронометраж каждого плана, и мне приятна эта принудительная немота.

У Тома Йорка на «Eraser» есть, по крайней мере, две прекрасные песни – «Black Swan» и «Harrowdown Hill».

What will grow quickly,That you can't make straightIt's the price you gotta pay

– это из «Black Swan».

Did I fall or was I pushed?Did I fall or was I pushed?

<…>

We think the same things at the same timeWe just cant do anything about it

– это из «Harrowdown Hill».

Невероятно подумать такое о Томе Йорке, но, по-моему, он душевный.

Пил два дня, второе похмелье оказалось сильнее первого, поэтому сегодня очухался только после обеда. Столько надо всего сделать, а ничего не хочется. Сварил куриный бульон, загрузил в проигрыватель сольного Тома Йорка, Рахманинова, Tokyo Ska Paradise Orchestra, Артемьева, нажал на shuffle и застыл полусидя, завороженный этой мешаниной. Shuffle – уникальное изобретение специально для тех, кто молится на свою расширяющуюся, как вселенная, и такую же опостылевшую фонотеку.

Пока вчера пил (сначала пиво, потом виски – худший коктейль) и шутил шутки, про себя думал, насколько чудовищно, в конечном счете, все устроено. Люди тянутся друг к другу, не могут друг без друга. Человеческая общность – круговая порука, за ее пределами нет жизни, как нет жизни для крестьянина, оказавшегося вне общины. И в то же время не с кем по-настоящему, по-честному купаться в брызжущей жизни, в сухом остатке – все одиноки. А почему? Потому что каждый из нас смотрит на другого человека, как на зеркало, смотрится в другого человека – и разглядывает себя, одного лишь себя.

Гуманитарные науки активно используют термин «идентичность», отличное слово: через других мы идентифицируем, выкристаллизовываем самих себя. Для того чтобы перед смертью (раньше или позже) насладиться вычурной архитектурой собственного «я», скорее, красивой архитектурой, чем полезной – и никому кроме нас самих не нужной.

Как там? «Все, что человек ищет – себя». Вот почему психоаналитики, все эти постфрейдисты пользуются такой бешеной популярностью – они за деньги рассказывают нам о самих себе, холят и лелеют наше «я», взращивают его, надувают до петушиного «Я», и даже «Я!», или «Я! Я! Я!» Психоаналитики – скромные винтики современной индустрии, возвеличивающей индивидуальность, раззадоривающей расфуфыренных индивидов, ощутивших – вдруг, целым поколением! – собственную уникальность. «Я! Я! Я!» Так жрите одиночество ложками, отчего вам не нравится этот подающийся к блюду индивидуальности соус?

Так вам всем и надо – вот мой месседж моему поколению.

Сегодня вечером съездил в Рабочий Поселок, туда, где последние лет десять-пятнадцать жил мой отец со своей последней семьей. Двор очень узнаваемый – все те же соседи на скамейке – алкоголики и бабки, все тот же вспучившийся от постоянного ремонта асфальт, все те же подростки шпанского вида с бритыми головами и беломоринами в зубах. Пройдет десять лет, и здесь все будет так же, и сегодня я спиной почувствовал, как застывает время, по крайней мере, по части своего внешнего – материального – периметра.

Оказывается, здесь я тоже пережил немало счастливых моментов.

Я помню технику отца, его тюнингованные магнитофоны, катушечники, проигрыватели, эквалайзеры, колонки, провода, стопки с пластинками и кассетами. Книги и журналы, разбросанные по всей квартире, в том числе в ванной комнате и в туалете. Открытки, тетради с записями, вырезки, опять провода, и отца, пекущего на кухне свою фирменную картошку, надвинувшего смешные «домашние» очки на лоб. Новый год, когда мы вручную лепили пельмени всей «семьей», а потом плясали под «Аббу». Помню ту зиму, когда я приехал к ним, истерзанный многомесячным недоеданием, и ел, ел, ел, как кот, пока не потянуло к унитазу. Восхитительный треп на кухне – отец курит и, положив книгу на колени, о чем-то увлеченно мне рассказывает. Фильм «Калигула», который отец мне разрешил посмотреть. Его клетчатые рубахи, протертые джинсы, старый тулуп, и ушанка, и очки «на выход». Иногда приезжал дядя Гера, и меня пускали в их мужскую компанию обсудить группы, которые были популярными в 1971-72 годах.

Иногда вдруг запахнет чем-то знакомым, и обрушивается водопад микроскопических стеклянных осколков памяти – тех осколков, которые навсегда застряли в моих простынях и моей одежде, мне легче научиться жить с ними, чем пытаться избавиться от них. Неужели так мало остается нам всего после того, как кто-то уходит? Вот в чем вопрос, вот в чем загадка.

Как нечестно, неправильно все, и мои бессильные попытки понять что-то, что я даже не могу внятно сформулировать, кому они нужны, кроме меня?

Люди бывают трех типов – курящие, некурящие и бросившие. Если твой отец лежит в земле – уже нельзя быть совершенно, стопроцентно спокойным и уравновешенным, нельзя из разряда бросивших вернуться в разряд некурящих. Никаких «все проходит», ничего не проходит, все остается на своих местах. Как трагичен портрет старящегося человека, когда в проступающих мимических морщинах на его лице становятся видны следы всех прежних переживаний, всех масок – удивления, смеха, плача. Прошлое – надежно вшитая под кожу торпеда, контролирующая будущее. Есть вещи, которые уже нельзя изменить, потому что изменить нельзя.