Последние Каролинги – 2 - Наталья Навина

Заметив задумчивость приора, Визигард поднялся на ноги.

– Уже поздний час, святой отец, и я утомил тебя. Позволь пожелать тебе доброй ночи и откланяться.

– Да, час поздний… а лестница, что ведет из моих покоев, узкая и крутая. Сейчас кликну кого-нибудь из братьев, чтобы посветили.

– Не стоит беспокоить братьев. Я хорошо вижу в темноте и в безопасности дойду до странноприимного дома.

– Прости, я, кажется, невольно оскорбил тебя. Человек, пешком ходивший к Иерусалиму, уж до странноприимного дома как-нибудь доберется. А завтра мы с тобой отправимся к королю.

Они оба были правы – и приор, и Визигард. Лестница была узкой и крутой, но лжепаломник темноты не страшился. Он сделал вперед несколько уверенных шагов, когда его схватили сзади так, что он не мог вырваться, а другой рукой запихнули кляп ему в рот. При этом Визигард успел укусить ладонь нападавшего – примерно с тем же успехом, что и конское копыто. Затем нападавший единым толчком отправил Визигарда считать ступеньки лестницы (человеку, пробившемуся во время осады к аббатству святого Германа и высадившему дверь темницы в башне Бодин, больше легкого толчка и не понадобилось). Однако крутая лестница стоила Визигарду сломанных ребер, но не жизни. Свалившись, он приподнялся на четвереньки, выплюнул кляп и уже готов был закричать, призывая на помощь, когда над головой его поднялся обитый бронзой костыль. Хрустнули шейные позвонки, и все было кончено.

Авель спустился по лестнице, держась за стену.

– Готов, – сообщил в темноте Фарисей.

– «Истребит Господь все уста лживые, язык велеречивый», – пробормотал Авель строку из псалма. Затем вынул из складок рясы огарок свечи, заранее припасенный, и кремень с кресалом. Выкресав огонь, отдал свечу Фарисею:

– Подержи.

Опустившись на колени, он обыскал труп лжепаломника и его котомку. Котомка мало что дала, а вот за пазухой страннического одеяния обнаружился целый сверток пергаментов. Авель вытащил их и в колеблющемся свете огарка с трудом сумел разобрать несколько имен.

– Я был прав – это человек Фулька.

– Отлично, – хладнокровно заметил Фарисей. – А то обидно было бы прикончить невиновного. Но ты забыл снять у него с шеи эту штуку… на цепочке. Наверное, там яд.

Замечание было дельное. С Фулька сталось бы поднести яд и в святом причастии. Авель сдернул с шеи лжепаломника ампулу и присовокупил к пергаментам.

Дальше действиями командовал Фарисей:

– Тащи его сюда. Положи на бок… и голову подверни, будто сам шею сломал. А теперь, – он задул огарок, – уходим. Я – к себе в богадельню, ты – в церковь к полунощнице. Когда его найдут – без разницы.

Стараясь не шуметь, они выбрались во двор.

– Флакончик-то лучше мне отдай, – присоветовал Фарисей. – Пергаментов этих никто не видел, а реликвию он всем под нос совал. А ну как начнут по кельям рыскать? Я ее спрячу, а в случае чего – закопаю.

Авель, поколебавшись, передал ампулу калеке. Выкатившаяся из-за туч луна покосилась на них мертвым глазом, осветила приземистый силуэт церкви, язвительное лицо Фарисея.

– Между прочим, – сказал он, сжимая ампулу в кулаке, – мне только что мысль пришла. Ты вот говорил, что тогда во всем Париже за Эда, кроме епископа Гоцеллина, было только два человека: ты и Озрик. А что делал в это время его светлость Роберт?

Авель не ответил.

Пока обитель и ее окрестности полнились слухами об ужасной и нелепой гибели паломника, избегнувшего тысяч опасностей в Палестине и свернувшего себе шею на темной лестнице, Авель разбирал пергаменты, найденные на трупе. Это стоило ему тяжелых трудов и мучений. Поначалу мучения было следствием трудов, а потом – следствием прочитанного. То, что он узнал, повергло его в ужас, тем более что это было для него совершенно внове. Если в его окружении в те лихие времена и ходили какие-то слухи о побеге ведьмы, арестованной в Лаоне, то он их всех пропускал мимо ушей. Его тогда гораздо больше заботили потребности собственного брюха, чем парижские сплетни. Но теперь, когда он узнал все обстоятельства… Он почему-то ни на миг не усомнился в том, что прочитал. Может быть, потому, что все его учителя наказывали ему верить каждому писаному слову. Он не понимал, зачем и для чего у подосланного убийцы оказались эти пергаменты, но чувствовал – здесь кроется какой-то подлый замысел. Те, кто послал лжепаломника, хотели опорочить королеву (хотя совместить королеву и «ведьму в клетке» стоило Авелю немало умственных усилий), без помощи и заботы которой кости Авеля давно валялись бы где-нибудь в лесу, обглоданные волками… И первое побуждение было – в огонь проклятые листы! Но выполнить его оказалось не так-то просто. В монашеской келье очаг не положен, сжечь же такое количество пергаментов на открытом огне, не привлекая к себе внимания, невозможно. И не так просто протащить и сжечь все это на поварне или в бане, где есть печи. Лучше уж вынести все за пределы обители, запалить костер и… Пока что выход виделся ему только один. Обустраиваясь в келье, Авель сооружил тайник в стене – без всякой цели, просто из подражания Фортунату – каноник рассказал ему, как прятал свою Хронику у святого Эриберта. А так как Авелю теперь чрезвычайно хотелось походить на Фортуната, как на зерцало истинного служителя церкви, он вытащил из кладки несколько кирпичей, хотя вовсе не собирался ни писать тайных летописей, ни хранить у себя запрещенных книг. Теперь тайник до времени мог пригодиться. А дальше – видно будет.

И во всяком случае – никому ни слова! Даже Фарисею. Друг-то он друг, но язык у него без костей, и королеве он ничем не обязан. Лучше, чтоб никто ничего не узнал.

Так он решил, спрятал пергаменты и положил больше не думать об этом.

Ни он, ни Фарисей не могли представить себе всех последствий своего поступка. Даже самых ближайших и простых – в церковной жизни города Лаона, что не слишком отличалась от жизни мирской в области козней, интриг и непримиримой вражды.

«В праздник Пятидесятницы прибыл король Эд в столицы свою Лугдунум Клаватум, по франкски же Лаон, дабы чинить свое правосудие. И было тогда среди иных тяжущихся Гунтрамн, настоятель монастыря во имя блаженного Авита. Ибо сей недостойный клирик исполнился зависти к милостям, которыми была осыпана обитель святого Медарда. И, побуждаемый постыдной страстью к стяжательству, он, не обращаясь к церковному суду, воззвал к суду королевскому , возглашая, что в аббатстве св. Медарда был убит некий паломник, с тем, чтобы не дать тому вручить королю реликвию, принесенную из Святой Земли, поскольку реликвия та бесследно исчезла. Так говорил он, желая очернить приора Габунда в глазах короля…»

(«Хроника» Фортуната, кн. 11)

Ему вовсе не хотелось заниматься этим делом. Лучше всего предоставить попам разбираться между собой. Тогда бы они быстро перервали друг другу глотки – и отлично. Но Гунтрамн поднял такой крик об убийстве в пределах королевской столицы и о том, как Габунд предает своего благодетеля, что он решил съездить туда и узнать на месте, что все-таки там произошло. Это было бы гораздо быстрее и проще, чем вызывать Габунда во дворец.

В сопровождении двух воинов он приехал к святому Медарду – и почти сразу же пожалел об этом. При всей растерянности приора Габунда было ясно – ну какой из этого старого дурака убийца? Он же курице свернуть башку неспособен, не то что человеку. Однако ж труп был налицо, а реликвия, как признавался сам Габунд, исчезла. И что же? Скорее всего, паломник действительно сверзился с лестницы, а реликвию прибрал к рукам кто-то из монахов. А до этого обстоятельства королю дела не было. Близилось время мессы, и король отпустил приора, но, покинув его покои, сам не спешил направиться в храм. По приезде в толпе, среди нищих и монастырской челяди, он заметил знакомое лицо. И теперь он хотел бы перемолвиться словом с Фарисеем. Ему было жаль парня – такой молодой и обезножел. Но – ничего не поделаешь – превратности войны. Кстати, в этом аббатстве обитал еще один его бывший палатин. Однако Авеля нигде не было видно.

Фарисей, как нарочно, тоже не вошел в церковь и обретался во дворе. Или… в самом деле нарочно?

– Здравствуй, Фарисей. Или тебя нынче «братом» величают?

– Никогда не набивался в братья королю. – Бывший дружинник держался свободно (если так можно сказать о человеке, стоявшем на костылях) и угодничества в нем не было ни тени. А ведь он, помнится, даже не из благородного рода.

– Ты теперь здесь живешь?

– Да, милостью приора.

– Почему меня о милости не просил?

– У тебя и без меня забот хватает… а мне и здесь неплохо, как я уже Авелю говорил.

– Авель не вышел сегодня меня встретить, – заметил Эд.

Подвижное лицо Фарисея изменилось.

– Оставь его, господин. Он и так уже разрывается между королем земным и царем небесным.

– Тебе что-то известно? – жестко спросил Эд.