Радуга (Птицы в пыльных облаках) - Ника Ракитина

… - Мы уже встречались… — под обезумевшими пальцами неуклонно превращалась в мятый пирожок шляпа, угловатая пряжка грызла ладони. Сутулая фигура, длинный нос, лоскутное платье, более приличное жонглеру, чем аптекарю — и мятущийся удивительный голос: хорал подвешенных над морем колоколов. Губы женщины дрогнули улыбкой.

— Нет. Я никогда в этом доме не жила.

— Да нет же! — он в сердцах отбросил шляпу. Глупости какие. Должна петь, зовя к подвигам, серебряная труба. Выходить из стен… нет, прямо из солнца герои. И он — говорит совсем не то. — Юрий — он знаменщик.

Ну услышь же меня! Прикажи упасть на колени. Коснись клинком плеча. И я пойду, куда ты захочешь. На бой, на дыбу, даже в печальный тлен Терема Хрустального.

— Так вам нужен Юрий?

Похоже, она счастлива была, что недоумение разрешилось так скоро.

— Да, Юрий мне нужен, — с сопением признался он, вспомнив сон. Чуть портилась погода — и нос… «Врачу, исцелися сам…» Отвернувшись, он незаметно вытерся рукавом.

— Юрий рубит дрова. Я позову.

«На дворе трава, на траве…»

— Я насчет девочки, — буркнул аптекарь, чтобы спрятать смущение. Господин Крадок вернулся с челядинами. А она хворая. Прибиралась бы и готовила мне с Маруськой, а я бы ее лечил.

— Маруська?

— К двери привязал. У нее лапы грязные. А дверь отперта была, вы не удивляйтесь.

Солнце… странный запах… гнилой… ушло.

— Маруська левретка.

Женщина глядела так, словно ждала от аптекаря еще каких-то слов. И он готов был их произнести.

— А ты… вы… кто?

Ну вот, спросил и спросил. И пол не провалился. А-а. И Мартин швырнул под ноги совершенно испорченную шляпу.

Торговые ряды Кромы считались когда-то лучшими по Берегу — сделанные из белого кирпича с резьбой из цветов и трав, с высокими двускатными крышами, с коньками из лошадок и петушков, гривы и гребешки вились, как морские волны. Но пользоваться рядами осмеливались сейчас лишь немногие заезжие гости, а местные толпились больше на тесной площади между заброшенными рядами и каменными же магистратскими амбарами, обведенными деревянной галереей, и обрывистым берегом Радужны. Возы задирали оглобли, словно сдаваясь. Торг казался игрушечным и унылым.

Минуя каменный прилавок, Савва загляделся на прорезной жестяной фонарик, свешивающийся на цепи. Савва даже забрался к нему повыше, чтобы разглядеть усатых тайских змеев. Когда фонарь зажигали, змеи, должно быть, рдели и переливались жаром. Но сейчас жесть погнулась, прорези затянуло паутиной. Ветер гонял по камню прилавка пожелтевшие листья, с прясел сыпался помет. Заприметив неуемное Саввино любопытство, к нему было двинулся укормленный торжковый страж, но углядел Лэти с Андреем (куда ж без Андрея?) и раздумал. Солнце пряталось за бесцветным облаком, и краски казались съеденными: на вялой соломе аловатые бэры и слабо тронутый зеленью белый налив; тусклое золото линей в дежках с водой, глазурь поливаных кувшинов, блеклые кочанные головы, бледные лисички в лукошках, связки раннего лука; истомленные, со связанными ногами, щедро припудренные пылью курицы, гусята и утята, сонно орущие в решетах… приливы и отливы толпы.

Резкий, как скрип песка по стеклу, молодой голос заставил их обернуться. Парень-фряг старался всучить шемаханцу зеркальце. Толстый шемаханец вертелся в стеганом своем полукафтанье в красные и синие ромбы, то и дело отирал лысину и толстую шею, и просто вонял опаской и желанием. А парень с каменного порожка сверкал из-под раздвоенной губы заячьими же слегка выпирающими зубами.

— Каких-то десять гиру за паршивое старое зеркало, в котором вас не видно!!

Рядом с этими двоими останавливались. Интересно было узнать, чем кончится. Пограничники остановились тоже.

— Вре-ошь, — толстяк вгляделся в тусклое стекло, отразившее часть сизой, в прожилках щеки. — Вон я!

— А в безлунную ночь? — отрезал парень.

В толпе засмеялись.

— Свой человек, — сказал Андрей.

— Далеко пойдешь, фряг, — пробурчал купец. — Да высоко взлетишь. И сильно закачаешься.

Продавец пожал узкими плечами:

— А я не спешу, дядя.

— Дай посмотреть, — протянул руку Лэти.

Шемаханец засопел, полез в мошну за деньгами:

— Э, я первый.

— Смотри, — парень ухмыльнулся. — Авось сторгуемся.

— Я первый!

Толпа загудела:

— Пусть смотрит!

Подошли, стали, опираясь на сулицы, стражники. Такое веселье на торгу ныне случалось редко. Да и шемаханец — чужак-человек. Фряг протянул проводнику зеркало. Было оно действительно очень старое. Узкое, в полпальца шириной, чуть изогнутое стекло пожелтело с краев и подернулось паутиной трещинок; серебро оклада — вишенные цветы и молодой месяц в наголовии — почернело, хотя видно было, что его чистили: несколько светлых царапин осталось на металле. Ручка узкая, скругленная к каплевидному концу — под девичью руку. Зеркало смутно, но исправно отражало все, попадающее в его глубины.

— Десять гиру? Три шельга… — Лэти со вздохом вернул диковину владельцу.

Кто тянул Андрея за язык? Шагнул в круг:

— Братья кромцы… кромяне! Не позволим перекупать… надругаться над этими… православными святынями басурманину!

И стал закатывать рукава, после чего должно было воспоследовать мордобитие. У свежеиспеченных братьев глаза от таких слов остекленели и в членах явилась какая-то неуверенность. Лицо шемаханца налилось нехорошей кровью. Но вместо чтобы вдарить в озызлый нос, Андрей содрал шапчонку с какого-то отрока и пустил по кругу. В нее медленно, а потом все шибче стали падать гроши, полушельги и шельги, скудельное серебро. Одичалый иноземный гость содрал с шеи дивноузорчатый шелковый плат с бахромцами и, шваркнув обземь, стал остервенело топтать сапогами: видать, переял что-то от славянской души.

— Мое, — кричал, — мое!

И еще что-то о праве первородства.

Спектакля Андрей не досмотрел, гневной силой его выдернуло из толпы и повлекло, а потом стукнуло о кирпичную стену. И клещи рук, сжавшие запястья, не казались уже поэтическим преувеличением.

Андрей со всхлипом втянул воздух. Он бедственно болтался в руках Лэти в какой-то нише, прижатый в паху коленом, из носа капала кровь, а в камне стены осталась вмятина от затылка. И, вынуждая чихнуть, сыпалась желтавая цемянка. Саввы не было, похоже, остался следить за развитием скандала. Последнее, что чудом углядел Андрей: знаменщик угольком намечает в неизменной книжице то ли общую расстановку сил, то ли чью парсуну. Ох, ошибся Ястреб, и за месяц не выветрилась дурь…

— Дядя!

Не выпуская Андрея, Лэти оглянулся. Его лицо под сединой было мало черно, страшно, как у выходца из-под земли.