TANGER - Фарид Нагим

— Лежишь?!

— А что делать?

— Я ничего, так… Андрей, прыгать хочется!

Голая, сидит рядом. Искоса, как-то ненароком, боясь обидеть, осматривает меня. Одинокие женщины особенно остро боятся заразиться.

— Что ты его все изучаешь?

— Интересно! Мне так было хорошо, у меня так первый раз в жизни, Андрей, правда… я не верила.

— Да ну? У тебя, рожавшей женщины?

— У мужа был большой, и мне было больно всегда.

— Очень большой?

— Да-а. И я только боялась, что снова будет больно.

— Надо же?!

— Неужели так и есть, что смысла нет?

— Что, Надь?

— Шесть ящиков соберешь если, то давали ведро черешни, я ее продавала, килограмм за два рубля пятьдесят копеек. Потом с мамой работала, она была проводником вагона Севастополь — Москва. Летом отдыхали с ней в Ильичевске, там только директора отдыхали — мужики пузатые, как будто беременные или арбуз съели, несут живот в море и плю-ю-юх туда. А в Севастополе ходила на танцы, там было два училища, Голландия и Нахимовское. Голландия лучше, конечно. Тетка мне говорила: не дружи с первым курсом, Надюш, их еще долго ждать, когда они окончат, а с четвертым или пятым. Они когда заканчивали, получали китель и фуражку… Но я не захотела ехать на Север, а сейчас думаю, что, может, и не судьба, а пигалицы, вот такие ручки, что она там настряпает этими ручками, выходили за таких статных парней.

Затаила дыхание и осторожно, словно боясь, что я ее ударю, положила ладонь на мой член. Прислушалась ко мне. Подержала его в кулаке, потом сжимала пальцами, исследовала, потом перекатывала яйца, словно удивляясь им, и не веря, что ей разрешают делать все это. Её маленькая рука вспоминала давно забытые ощущения. Она приподнялась и внимательно посмотрела на него, будто что-то такое увидела.

— Что там? — спросил я.

— Ху-уй, — тонко и радостно пропела она.

Расстались, как два человека, случайно разговорившиеся в привокзальном буфете. Или она приходила делать социологический опрос неудачника?

Мне было уютно, как это бывает только в квартирах алкоголиков, когда ветрено и холодно за окном, когда понимаешь, как хрупка и бессмысленна твоя жизнь, и когда кажется, что эти обшарпанные стены, хромые диваны и облупленные трубы начинают сиять грустным светом беспомощного сочувствия и любви к тебе и твоему состоянию.

десять

Какого-то хрена сижу в малом зале ЦДЛ, какого-то хрена слушаю чей-то бред. Куда только не пойдешь, что только не сделаешь из-за одиночества.

Здесь я читал свой рассказ, меня видел Серафимыч, ему понравилось, но он так и не подошел в тот вечер, сказал, что стеснялся своего старого пальто.

В носу так щиплет, может, действительно выпить, выжечь микробы внутренним жаром. Она бы смеялась надо мной, конечно, если бы знала, что я здесь сижу. Все красное почему-то. Это давление крови в глазах.

Я вышел и сразу увидел их, они все стояли вокруг Эммы Бурдаковой: Артемий, Гарник, Нелли и Юрий Владимирович, с барсеткой под мышкой.

— Вот, Эмма Рахатовна, это Юрий Владимирович, о котором я вам рассказывала, — с какой-то странной иронией на лице говорила Нелли. — Директор и владелец нашего издательского дома «Хармор».

Юрий Владимирович заранее уже смущался, переминался с ноги на ногу.

— Да, здравствуйте, очень рад! — тихо сказал он и услужливо подался к ней. — Юра.

От смущения он покраснел, и ярче стали видны его редкие светлые волосы. Он застенчиво улыбался, обнажая свои белые крепкие зубы, и все поправлял под мышкой толстую барсетку.

Эмма Бурдакова была похожа на стареющего накрашенного гомосексуалиста в женской одежде. Она изогнула нарисованную бровь и медленно подала свою крупную жилистую руку. Одного, в меру равнодушного и недолгого взгляда хватило ей, чтобы все понять про Юрия Владимировича Воробьева и Нелли. Нелли с радостью сообщницы поймала этот её взгляд уже на излёте.

Артемий стоял рядом и тоже чувствовал себя сообщником, а потом мило общался с Нелли, тусовались, как малознакомые люди. И я как-то растерялся, неловко стало перед ними, я не смог бы также общаться с Аселькой, я даже в глаза ей не смог бы смотреть.

Спустился в дешевое кафе в подвале. В сигаретном дыму плавали, переходили от столика к столику и пили за что-то разные личности. Взял пятьдесят грамм «Гжелки» и выпил.

«Когда я был бездарным, я ходил пить в кафе ЦДЛ», — сказал я этому журналисту внутри себя.

«Почему?» — он сделал вид, что не понял, это их блядская журналистская привычка.

«Сейчас выпью и скажу».

«Хорошо, я подожду».

«Жди, хули».

Я взял еще сто грамм водки, выпил половину, накопил слюну во рту и сглотнул, чтобы снять жжение, закурил.

Пьяный старый пердун целует женщине ручку. А она теряется, ей неловко. А он все ловит ее ручку и размазывает по ней водочно-розовые губы. Это вечная блядская ЦДЛ-овская манера, как бы утонченная.

Длинный, небритый мужик рассказывал двум неопределенного возраста женщинам, что он продал немцам сценарий фильма. Они курили и, щурясь, выпускали дым. Вот уже час он это рассказывает.

Странно было сидеть внутри своего горячего тела, и гул голосов и пьяные крики доносились издалека, мягкими волнами. Я поскреб щеку, а показалось, что кто-то снаружи поскреб бочку, в которой я сижу.

Черноволосый мужчина в белой рубашке склонялся над столами и агрессивно требовал налить ему. Если подойдет ко мне, я молча пну его ногой, представил, как пну, и снова выпил.

Черная, страшная старушка сидела в углу и курила, щуря глаз.

Нет ни одной молодой девушки. Даже барменша, и та старая. Это тоже показатель. Показатель неуспеха. А где мой журналист? Ушел.

— Ты чего здесь сидишь? — удивилась Нелли.

— Так, слоганы для Билайн придумываю.

— Не понимаю… Я же говорила тебе, что мы с Юрой будем ждать тебя в Пестром зале.

— Да? Вообще не помню.

И я пошел в Пестрый зал. Когда-то это тоже было дешевое кафе, и поэты писали прямо на стенах свои строки. Потом эти поэты прославились и попали в учебники по советской литературе, потом ушлые бизнесмены сделали дорогой ремонт, обвели золотом пьяные строки на стенах, ставшие теперь ценными советскими брендами, и все стало очень дорого, и другим писателям сюда уже не попасть. Теперь за стойкой бара сидел и смущался Юрий Владимирович, а рядом с ним Нелли. Ненавязчивый молодой бармен в белой рубашке перетирал бокалы, а ему больше делать было нечего, не онанировать же.

— А я не пошел сюда, здесь же дорого, — сказал я.

— Ничего, — смущенно заулыбался Юрий Владимирович.

— Анвар, давай выберем какой-нибудь коктейль? — предложила Нелли.

— Б-52, сразу скажу, я его еще ни разу не пробовал.

— Ну и я тогда тоже, — обрадовалась Нелли. — Юр, ты как?

— Я пас.

В полумраке бара приглушенно сияли и сверкали бокалы, хромированные ручки большой, антикварной кофейной машины из Америки. Знойный запах кофе, будто спрессованный жар бразильских плантаций. Сбоку, в глубине зала люди за столиками. Серебряными рыбками вздрагивали по потолку блики от вилок и ножей. И я понял, что писателей больше нигде не осталось, все продано и здесь сидят одни покупатели, в карманах у которых только бумажки с малолитературным текстом. Сидят и ждут чего-то. Чего-то богемного, наверное, драматичного. А ничего же не будет.

Передо мной появились две стопки с бурой жидкостью и пенкой. Руки бармена щелкали над ними зажигалкой. Обычная зажигалка «Крикет». Непорядок, бля. Над стопками, отрываясь и снова припадая к ним, колыхался бесплотный, синий язычок.

— Соломинки? — Глаза бармена вопрошали, на всякий случай. Вдруг мы мазохисты и пьем без трубочек.

Он был более бармен, чем бармен на самом деле, он прикидывал, каким должен быть бармен, он подражал бармену, которого видел в каком-нибудь идеологическом фильме про западную жизнь, и поэтому, конечно, был совсем не бармен, а бывший комсомолец или пионер. А я прикидывал, каким должен быть журналист. А здесь кругом сидели одни подражатели, одни «как бы». Пили кофе, курили, и им было особенно приятно и уютно оттого, что за стеной нищая зимняя страна. Все они, бывшие неподкупные советские люди, вдруг разом открыли для себя философию продажи, силу денег, и одни вольготно чувствовали себя хозяевами, будто всю жизнь ими были, другие уважали их за все худшее, что может быть в человеке, и были счастливы мстить своей советской неподкупности, и с наслаждением первооткрывателей продавались и верили в свое лучшее капиталистическое будущее. В общем, все делали все, чтобы действительно не было жаль за бесцельно прожитые годы.

Журналист (иронично): Если Вы такой умный, почему такой бедный?

— Ребята, а у меня водка внутри не загорится?

— Юр?