Миксы - Наталья Лебедева

Мама всхлипнула, а Валерик почувствовал себя так, словно она обманывала его, а сама хотела не этого, а чего-то ещё.

– Так чего же ты хочешь? – спросил он с искренним недоумением.

– Ну, – и она смахнула слезу, а Валерику стало совсем плохо, – чтобы ты был. Я же ради тебя...

– Мама! – Валерик почти крикнул, отчаянно пытаясь остановить её слёзы и не сделаться заложником этих слёз. – Мне двадцать шесть лет. В таком возрасте дети уходят, как ни крути. Так устроено.

– Значит, как мне хочется, не будет уже никогда...

И она замолчала, словно приказав себе не устраивать самобичевания. Все всё понимали, но чувства оставались за скобками. И казалось, если внести чувства внутрь, то ответ окажется неправильным, ведь не зря же математики выдумали скобки.

– И что же, – спросил Валерик, внезапно осознав, что ответ будет важен и для него, – ты никогда не была счастлива? Никогда в жизни?

Мама отрицательно покачала головой, и только потом сказала, поджав нижнюю губу так, что от неё к подбородку потекли две глубокие, волнами, складки:

– Нет. Как отец умер – не была. Вот так чтобы вообще всё было хорошо – ни единого дня. Всё думаю, думаю... Как он умер?

Валерик замер. Ему казалось, что всё было известно. Мелькнула даже мысль, что мать что-то от него скрывает.

– Зачем он туда полез, в горящий цех? По ошибке? Случайная смерть, глупая? Так это одно. Вот тогда, думаю, горе должно быть сильное, острое. Может быть, подумал, что там человек. Может быть, показалось или послышалось что-то. А если было пустое геройство? Показать, что я, мол, лучше всех. Сам справлюсь. Это другое. Не тут, так там бы погиб. Значит, всё равно когда-нибудь так и вышло бы. Значит, мне надо было заранее смириться. А ещё могло быть, что у него там, например, заначка была спрятана. Тогда от жадности погиб. Тогда и жалеть его, вроде как, нечего. Всю бы жизнь мне тогда испортил...

– Мама! – Валерик не выдержал. Ему казалось, это бред. Ему казалось, что невозможно жить с такими мыслями больше двадцати лет. Мама не могла помнить того, что происходило тогда на самом деле. Это казалось манией, навязчивой идеей и потому было страшно.

– Да... – мама застенчиво и словно извиняясь улыбнулась, как будто поняла, что говорит что-то не то.

– А может быть, он просто физику плохо учил в школе и не знал, что огонь устремляется туда, где больше кислорода...

– Ты жестокий, – мама посмотрела пристально и сердито, и Валерик, сдаваясь, понял, что она до конца жизни продолжит гадать, зачем же отец сунулся в этот горящий мебельный цех. И с каждым днём всё больше и больше будет забывать его реального и будет придумывать всё больше и больше мотивов и поводов.

– А потом, – мама продолжила, она будто решилась вдруг выговорится, – с тобой было тяжело: без денег, без поддержки. Виктор появился – со своим таким же Валерием. Думала, легче будет – не стало легче. Деньги появились – заботы удвоились. Только вы, вроде, выросли. Только я думала для себя пожить: Ирка с Леркой! Квартира ма-аленькая, теснотища! Друг у друга на головах! У! Личной жизни никакой! Ссоры, скандалы: на кухне, шёпотом... Они как уехали, мне как-то даже легче стало. Веришь ли? Ну не любила я его, наверное... Просто... Ну неплохой он был, Витька. Помогал мне всегда. Ирка его с толку сбила, так и её винить сложно, потому что Генка её дерьмо дерьмом был. Не повезло ей. Уехали, и ладно. И бог с ними. Детей тут оставили – и хорошо. Я же привычная. Меня как угодно можно пользовать! Хоть в мамках, хоть в няньках! Я же понимаю: молодожёны!..

На глаза её навернулись слёзы.

– Мама, ну что ты! – Валерик присел возле неё на корточки и попытался заглянуть в глаза. Мама закрылась руками и затрясла головой.

– Думала, – сказала она сквозь слёзы и глухой забор сцепленных ладоней, – вырастете, начнёшь ты зарабатывать потихоньку, они разъедутся, ты останешься. Поживём как люди. Не в куче, а только мы. Как сами хотим.

– Мама, ну вот, вот теперь нет никого! Живи, как хочешь!

– Теперь пусто... Теперь и не хочется ничего...

Валерик возвращался на дачу с большой спортивной сумкой, в которой лежали сменная одежда и бинокуляр.

На желудке у него было сытно и тяжело, на сердце – тяжело и голодно. Он хотел увидеть Леру, хотя и не беспокоился о ней: звонил ей из города почти каждый час, и она отвечала ровным, обычным голосом. Малыш гулил где-то фоном. Всё, кажется, шло нормально.

На кухне уже горел, высвечивая неровную фанерную обивку стен, свет. Лера стояла у плиты, помешивая рагу. Малыш, пристёгнутый к высокому стулу, сосредоточенно грыз игрушку.

Лера увидела Валерика и рассеянно улыбнулась. Потом, отставив руку так, чтобы масло с лопатки капало на сковороду, поцеловала его в щёку быстрым сестринским поцелуем. Поцелуй пришёлся в то самое место, где сидел невидимый крючок, будто бы Лера небрежно проверяла, крепко ли, всею ли щекой Валерик на него насажен.

И тут же, сразу после неловкого поцелуя, над ними грянуло : "We will, we will rock you!"

– Что это? – вздрогнула Лера.

– Это пионеров зовут на ужин, – Валерик пожал плечами. Малыш в своём стуле затих, раздумывая, заплакать ему или нет. Потом снова принялся грызть игрушку.

– А ты был пионером? – спросила Лера.

– Нет, что ты! – Валерик нервно засмеялся. – А что?

– Да так, – Лера пожала плечами. – Ты просто весь такой правильный. Тебе бы пошло.

Миксамёба наконец-то напилась. Теперь она хотела есть и охотилась за бактериями, живущими на подмокшей, гниющей древесине щепки. Когда миксамёба находила такую бактерию, или спору гриба, или любую другую посильную для неё крошку пищи, она вытягивалась, становясь похожей на человека, раскинувшего руки в приветствии, и обнимала кусочек пищи всем телом, приникала к нему плотной оболочкой, обволакивало, пускало в ход сложную химию жизни и делало кусочек частью себя, растворяло, становясь всё более оформленной и плотной. Миксамёба росла и готовилась. На своём пути между волокнами щепки она иногда встречала других амёб арцирии обвелаты, но игнорировала их. Они были пока не интересны ей: не съедобны. Время ещё не пришло.

Она охотилась за бактериями целые сутки, наслаждаясь моментами, когда находила их, наслаждаясь своим плавным движением, выбрасыванием ложноножек. Пока именно это было смыслом миксамёбовой жизни. Где-то в глубине души она твёрдо знала, что смыслы не вечны и приоритеты меняются, но сейчас хотела жить лишь скольжением и охотой, и на это было её святое право.

Так миксамёба дожила до утра. Она наелась. Ей смутно захотелось чего-то нового. Вспомнились те миксамёбы, что проползали мимо. В них не было смысла как в пище, но чувствовался иной волнующий смысл.

Отяжелевшая, густая, насытившаяся миксамёба остановилась и начала звать.

Валерик проснулся от поцелуя. Поцелуй был горячим и жарким. Его хотелось сбросить с себя, как ватное одеяло в июльскую ночь. Но он был Лерин, и Валерик замер и принял его, как приторное лекарство, чувствуя скорее необходимость, чем наслаждение.

Сердце колотилось, потому что он впервые понял, что Лерин – Лерин! – поцелуй может быть неприятен. И терпел, потому что знал: завтра он захочет этого, потому что хотел вчера... А значит, сегодня нужно было терпеть.

Валерик вряд ли умел целоваться. Он ответил Лере, как мог, но очень осторожно, ещё более боясь испортить всё неуклюжим движением, чем бездействием.

Потом заплакал малыш, и Лера ушла.

Валерик чувствовал себя спящей красавицей: с тех пор, как она начала его целовать, и до того, как ушла, он так и не открыл глаз. И он не знал, чего Лера хотела: просто выразить благодарность или чего-то большего.

Льва рядом не было, и спросить было не у кого.

Утром, когда Валерик встал, чтобы идти на работу, Лера уже была на кухне. Она только что сварила себе овсянку на воде и заправила её мюслями из сомнительного вида банки. Валерик не посмел отказаться, когда Лера предложила ему порцию, и потом, когда шёл к маршрутке, его слегка подташнивало от склизкой, полуостывшей каши и размокших приторных кусочков.

Лера вышла на крыльцо проводить его и поцеловала в щёку. Поцелуй вышел у неё не сестринским, а почти таким же откровенным, как ночной. Валерик шёл и чувствовал её руку на своём затылке и прикосновение её мягкой груди к своей, и, может быть, его подташнивало от волнения и возбуждения, а вовсе не от каши.

В маршрутке пришлось положить на колени портфель: ничего, кажется, не выдавало Валериковых чувств, но он всё равно боялся опозориться.

Он всё портил на работе в этот день, и Александр Николаевич в конце концов вышел из себя, что Валерик видел впервые в жизни.

Мыслями он был дома, барахтался в поцелуях, ел овсяную кашу на воде, спал под слишком тёплым одеялом...

А Леру встретил на крыльце. Она, казалось, высматривала его, сидя на перилах.

Её спина прислонилась к опоре крыльца, а согнутые в коленях ноги стояли на венчающей перила доске. На ногах были круглоносые балетки и, подойдя, Валерик увидел, как вольно сидят они на узкой ступне, и ещё увидел тонкие струны сухожилий, бегущих к пальцам. Нога была чуть загорелой, и кожа мерцала в мягких предзакатных лучах шёлковым блеском.