Столовая гора - Юрий Слезкин

— Что с тобой, мамуся? — спрашивает Милочка.

— Со мной? Ничего… Этот противный лук — он разъедает глаза.

Но не всегда лук оказывается под руками. И Милочка может догадаться, а это было бы тяжелее всего. Не дай бог.

— Мы с вами отжившие люди,— говорит Дарья Ивановна Игнатию Антоновичу,— нам уже немного осталось. Мы знали и другие, светлые дни, у нас хоть есть воспоминания, а у молодежи — у нее очень грустное настоящее. Я хочу сказать, что жизнь их сурова и безрадостна. Они лишены были всего того, что мы привыкли называть юностью.

— Да, вы правы,— отвечает Томский, морща точно от физической боли свой высокий лоб.— Но все же мне кажется, что тот, кто не знал истинного счастья, не может жалеть о нем. Мы более несчастны, чем они. У них есть свои надежды, свои цели и уверенность в будущем, а у нас их нет, как нет надежды когда-нибудь оживить свое прошлое. Еще вчера я получил письмо от жены. Она в буквальном смысле — голодает, и я ничем не могу помочь ей. А ведь она двадцать пять лет на сцене. Она служила в лучших делах, пользовалась уважением и успехом и имеет право на обеспеченное существование… «Кто не работает, тот не ест» — я готов подписаться под этим лозунгом, но ведь мы работаем. Работаем с утра до вечера. Никто не смеет сказать, что мы на старости лет даром жуем наш черствый хлеб.

У старика начинают дрожать губы.

Секач в руках Дарьи Ивановны ожесточенно бьет по доске, где лежит мясо.

— Маруся, посмотрите, хорошо ли разгорелась печка?

Уже десять часов. Скоро окончится спектакль, и актеры нагрянут ужинать. Они наработались за сегодняшний день.

Маруся сидит на корточках перед плитой и подкладывает поленья.

— Вчера ночью пятнадцать разменяли,— говорит она, тупо глядя на огонь, отражающийся в ее глазах.— Кирим считал. У него сад как раз у того места… пятнадцать.

— Что такое? — морща высокий свой лоб, спрашивает Томский.— Что разменяли?

Дарья Ивановна бросает секач на доску и бежит к печке. Где тут до объяснений! Ну надо же быть такой растяпой!

— Маруся, неужели вы не видите, что у вас загорелась юбка?

— Юбка?

Маруся подымается с колен, оторопело смотрит на хозяйку.

— Это дым повалил из печки, а юбка целешенька.

— Ну, тем лучше… Тем лучше… Значит, мне показалось. А вот уже и наши голодающие.

Дверь на блоке скрипит, впуская все новых и новых посетителей. Аркадьин с Вольской садятся за отдельный столик — этот простачок, похожий на клоуна, и вторая инженю — всегда вместе, они сейчас же склоняются друг к другу. Остальные устраиваются у большого стола посреди комнаты.

— Добрый вечер, Дарья Ивановна!

— Добрый вечер, добрый вечер!

Они все голодны, как звери. У них у всех волчий аппетит, который никогда не бывает удовлетворен.

Вот если бы сейчас съесть бифштекс, сочный, кровавый бифштекс с кабулем! {65} Или телячью головку с каперсами. А то еще когда-то подавали расстегайчики и жидкую селянку.

Но все можно было бы отдать за эдакий пузатенький запотевший графинчик водки!

— Нет, вы только представьте себе — рюмка водки и балычок или свежая икорка.

— Когда я служил в Саратове у Собольщикова-Самарина, я пьян был каждодневно и даже больше.

— А вы знаете, что сделал Володька Бельский в Полтаве? Он съел на пари полную миску вареников со сметаной. Настоящей густой, как мед, сметаной.

— Разве это неправда? Тогда все было возможно!

Они съедают свою порцию котлет на подсолнечном масле, но им все еще хочется есть. Приятные воспоминания вызывают в них все больший голод. Прошлое кажется каким-то блаженным сном.

У них помятые, усталые, нечистые от плохого грима лица, блестящие, голодные глаза, неестественные жесты. Скрытая горечь проскальзывает в каждом их слове. Они не верят друг другу и самим себе и потому не жалеют красок, не боятся преувеличения. Не все ли равно? Можно подумать, что все они в недалеком прошлом, «в доброе старое время», только и делали, что ели, пожинали лавры, участвовали в необычайных приключениях. Это дети, больные, искалеченные дети, запутавшиеся в своей игре.

И Дарья Ивановна смотрит на них с мягкой, печальной улыбкой. Ей хорошо знакомы эти дети. Она видела их в лучшие времена и тогда не очень завидовала им. Нет, она не сказала бы, что они родились под счастливой звездой. Далеко нет. А вот теперь их предоставили самим себе, они имеют свой союз — Рабис. Надо только видеть, что они там делают. «Нам нужна палка,— говорят простосердечно они,— нам нужен антрепренер, тогда все пойдет как по маслу. Эти комитеты, эти коллегии, эти общие собрания погубят нас». «Антрепренер — жулик, но он знал свое дело и давал есть, а мы умеем только разговаривать».

Вот что говорят растерявшиеся дети.

«Хлам» {66} — называют они себя — художники, литераторы, артисты, музыканты,— коротко и ясно — хлам!

Дарья Ивановна, сидя у конторки, вяжет из серой шерсти чулок для Милочки на зиму. Она слушает одним ухом — пусть болтают. Самое важное — хлеб, дрова, белье: от них все, а без них — нищета и смерть.

— Погадайте мне,— просит Ланская, отодвигая от себя свой стакан с недопитым чаем.— Миленькая, дорогая, бесценная Дарья Ивановна, погадайте!

Весь день ее томит, она не знает, что с собой делать, под сердцем сосет страх.

— И мне, и мне! — кричат другие, мужчины и женщины, все одинаково мнительные, суеверные, любопытные.

Ланская встает, подходит к Дарье Ивановне, обнимает ее, шепчет на ухо:

— Вы должны погадать мне. Для меня это вопрос жизни.

Дарья Ивановна откладывает вязанье; глядя на Зинаиду Петровну, по глазам догадывается, что нельзя отказать. Садится за отдельный столик — на конторке неудобно,— Милочка подает ей карты — скользкие от жира, настоящие гадальные карты,— медленно начинает тасовать их.

— Снимите!

Зинаида Петровна слышит, как бьется сердце. Она протягивает руку, пальцы ее дрожат. Готово.

Карты ложатся веером, по траектории уходят в будущее. Восьмерка бубей, туз червей, валет пик. Каждая из них меняет свои обычные игральные черты, они становятся почти живыми знаками. Только стучит сердце.

Милочка стоит над матерью. Она, конечно, не верит. Но улыбка почему-то не дается. Глупые предрассудки.

Дама треф — посредине. У ног ее восьмерка пик, семерка треф, валет бубей.

Ланская зажала зубами верхнюю губу, грудью до боли оперлась о край стола, руки сцепила между колен.

— На сердце у вас смутно,— медленно и точно издалека звучит голос Дарьи Ивановны,— вас стерегут неприятности, встреча со светлым человеком, который будет мешать вам исполнить то, что вы задумали. Вы думаете о дороге.

Дарья Ивановна замолкает. Лицо ее строго, непроницаемо. Может быть, она сама верит тому, что говорит? Все, кому она гадает, думают о дороге. Или ей и без гадания это известно?

— Но на пути у вас казенный дом, большие хлопоты…

Она опять замолкает.

Дама пик.

Она лежит у сердца.

Дарья Ивановна слишком хорошо знает, что это значит. Теперь карты ведут ее за собой.

— Ну что же, что?..

Этого говорить не следует… Этому человек не верит даже тогда, когда видит своими глазами…

— Вам предстоит удар,— бесстрастно, непроницаемо молвит она.

Всегда найдутся слова, ничего не выражающие и вместе с тем заключающие в себе истину.

— Вы переживете этот удар, но путь ваш лежит в другую от намеченной цели сторону.

Ланской тяжело дышать. Она отрывает глаза от карт, на лицах актерских видит их кабалистические знаки.

— Но я все-таки уеду? — растерянно улыбаясь, шепчет она.— Я все-таки уеду!

Дарья Ивановна оставляет карты, идет к конторке рассчитываться с посетителем.

Ланская пытается встать, но не может — почему-то ослабели ноги.

— Уеду,— повторяет она.

— А разве вы верите в гаданье?

Ланская смотрит на того, кто говорит, не понимая его вопроса, видит его сквозь сетку.

Другие тоже смотрят на него с удивлением. Его раньше здесь не было, или, может быть, его просто не замечали.

Он стоит рядом с Аркадьиным. Должно быть, подошел во время гадания, смотрел, как веером на стол ложились карты. Ведь это столовая-кафе, и каждый имеет право делать то, что ему нравится. У кого могут быть секреты в кафе-столовой?

Теперь все глаза устремлены на незнакомца. На нем красный башлык {67}, обмотанный вокруг лица, как носят его мингрельцы, и щегольской черный бешмет {68}, у пояса кобура с револьвером. Видны только его глаза с веселым живым блеском, глядящие на Ланскую, и вздернутый нос.

— Вы верите в гаданье? — повторяет он с каким-то непривычным для этих мест акцентом.— Пустяки! Человек и без карт может знать свою судьбу.