Мидлмарч - Джордж Элиот

Булстроду пришли сейчас на помощь его прирожденная целеустремленность и властность. Этот хрупкий на вид человек, взволнованный и потрясенный не менее Рафлса обрел в критических обстоятельствах силы и в течение ночи и утра, каждым движением и самим обликом своим напоминая лишенный жизненного тепла одушевленный труп, напряженно обдумывал, чего ему следует остерегаться и каким образом обрести безопасность. Несмотря на молитвы которые он возносил, несмотря на мысленные соболезнования жалкому, нераскаянному грешнику и мысленную же готовность претерпеть наказание свыше, но не пожелать зла ближнему — несмотря на все эти попытки претворить слова в умонастроение, в его воображении все настойчивее и ярче вырисовывался желанный исход событий. И желание, обретя форму, казалось извинительным. Он не мог не думать о смерти Рафлса, а в ней не мог не видеть своего избавления. Что особенного случится, если это жалкое создание перестанет существовать? Рафлс не раскаялся. Но ведь сидящие в тюрьмах преступники тоже не каются, тем не менее закон выносит им приговор. Если провидение вынесло Рафлсу смертный приговор, то никакого греха нет в том, чтобы считать его смерть желанным исходом… надо только самому не ускорять его, добросовестно выполнять все врачебные предписания. Но даже и в этом возможен просчет — сделанные человеком предписания бывают иногда ошибочными. Лидгейт говорил, какое-то лечение ускоряет смерть… не случится ли того же с его собственной методой? Хотя, разумеется, самое главное — руководствоваться добрыми намерениями.

И Булстрод решил не подменять намерение желанием. Его намерение, мысленно заявил он, состоит в том, чтобы повиноваться предписаниям. Отчего он усомнился в их целесообразности? Это пустилось на обычные свои уловки желание, всегда готовое использовать себе на благо скептицизм, неуверенность в результатах, любую неясность, которую можно истолковать как беззаконие. Несмотря на все это, он выполнял предписания.

Ему невольно то и дело вспоминался Лидгейт, и состоявшийся у них накануне утром разговор вызвал теперь у банкира чувства, каких и в помине не было во время разговора. Тогда его мало тревожили огорчение Лидгейта из-за перемен, готовящихся в больнице, а также его обида на вполне оправданный, по мнению Булстрода, отказ в неуместной просьбе. Оживляя в памяти этот разговор, он испугался, не нажил ли себе в Лидгейте врага, и ему захотелось его смягчить, а точнее, оказать обязывающую к благодарности услугу. Он пожалел, что сразу же не согласился дать доктору в долг эту показавшуюся ему непомерной сумму. Ибо если, слушая бред Рафлса, доктор заподозрит что-нибудь неладное или даже узнает наверное, Булстрод чувствовал бы себя спокойней, зная, что тот многим ему обязан. Но сожаление, быть может, пришло слишком поздно.

Странная, достойная жалости борьба происходила в душе этого несчастного человека, долгие годы мечтавшего быть лучше, нежели он есть, усмирившего свои себялюбивые страсти и облекшего их в строгие одежды, так что они сопутствовали ему, словно благочестивый хор, до нынешнего дня, когда, объятые ужасом, прекратили петь псалмы и жалобно возопили о помощи.

Лидгейт приехал только после полудня — он объяснил, что его задержали. Булстрод заметил, что доктор очень расстроен. Впрочем, Лидгейт тотчас занялся больным и стал подробно расспрашивать обо всем происходившем в его отсутствие. В состоянии Рафлса заметно было ухудшение, он почти не прикасался к еде, ни единой минуты не спал, был беспокоен, бредил, но пока не буйствовал. Вопреки опасениям Булстрода, он не обратил внимания на доктора и бормотал себе под нос нечто несвязное.

— Как вы его находите? — спросил Булстрод, оставшись с доктором наедине.

— Ему хуже.

— Сегодня вы меньше, чем вчера, надеетесь на благоприятный исход?

— Нет, я все же думаю, что он может выкарабкаться. Вы сами будете ухаживать за ним? — спросил Лидгейт, вскинув взгляд на Булстрода и смутив его этим внезапным вопросом, который, впрочем, задал вовсе не потому, что заподозрил неладное.

— Я полагаю, да, — ответил Булстрод, тщательно взвешивая каждое слово. — Миссис Булстрод уведомлена о причинах, которые задерживают меня здесь. В то же время миссис Эйбл с мужем недостаточно опытны, так что я не Могу полностью на них положиться. Кроме того, я не считаю себя вправе возлагать на этих людей подобную ответственность. Вы, я думаю, захотите дать мне новые распоряжения.

Самым главным из новых распоряжений оказалось предписание давать больному весьма умеренные дозы опия, если бессонница продлится еще несколько часов. Опий доктор предусмотрительно привез с собой и подробно рассказал, какой величины должны быть дозы и после скольких приемов лечение следует прервать. Он особенно подчеркнул, что давать опий без перерыва опасно, и повторил свой запрет насчет алкоголя.

— Насколько я могу судить, — заключил он, — главную угрозу для больного представляют возбуждающие средства. Он может выжить, даже находясь на голодной диете. У него еще немало сил.

— По-моему, вы сами нездоровы, мистер Лидгейт. Я весьма редко… вернее, в первый раз вижу вас в подобном состоянии, — сказал Булстрод, выказывая не свойственную ему еще совсем недавно заботливость по отношению к доктору и столь же мало ему свойственное равнодушие к собственному здоровью. — Боюсь, вас что-то встревожило.

— Да, — сухо отозвался Лидгейт, взяв шляпу и собираясь уходить.

— Боюсь, у вас возникли новые неприятности, — продолжал допытываться Булстрод. — Садитесь же, прошу.

— Нет, благодарствуйте, — надменно отказался Лидгейт. — В нашем вчерашнем разговоре я упомянул о состоянии моих дел. Добавить нечего, кроме того, что на мое имущество уже наложен арест. Этого более чем достаточно. Всего хорошего.

— Погодите, мистер Лидгейт, погодите, — сказал Булстрод. — Я обдумал наш вчерашний разговор. Моим первым чувством было удивление, и я недостаточно серьезно отнесся к вашим словам. Миссис Булстрод озабочена судьбой племянницы, да и меня самого огорчит столь прискорбная перемена в ваших обстоятельствах. Ко мне многие обращаются с просьбами, но, по здравом размышлении, я счел более предпочтительным решиться на небольшую денежную жертву, нежели оставить вас без помощи. Вы, помнится, говорили тысячи фунтов достаточно, чтобы освободить вас от обязательств и дать возможность обрести твердую почву?

— Да, — ответил Лидгейт, сразу воспрянув духом. — Из такой суммы я смогу выплатить все долги, и кое-что останется на прожитие. Мы урежем расходы. А там, глядишь, мало-помалу разрастется практика.

— Благоволите подождать минутку, мистер Лидгейт, я выпишу чек на всю необходимую вам сумму. В таких случаях помощь действенна только тогда, когда просьба удовлетворяется полностью.

Пока Булстрод выписывал чек, Лидгейт, повернувшись и окну, думал о доме, о том, как неожиданно пришло к нему спасение и возродило рухнувшие было надежды.

— Вы мне напишете взамен расписку, мистер Лидгейт, — сказал банкир, подходя к нему с чеком. — А со временем, надеюсь, дела ваши поправятся, и вы сумеете постепенно выплатить долг. Меня же радует одно сознание, что я освободил вас от дальнейших трудностей.

— Глубоко вам признателен, — сказал Лидгейт. — Вы вернули мне возможность работать с удовлетворением и даже мечтать.

Внезапное решение Булстрода показалось ему вполне естественным: банкир неоднократно бывал щедр. Но когда он пустил лошаденку рысью, чтобы поскорее вернуться домой, сообщить добрые вести Розамонде, взять в банке деньги и вручить поверенному Дувра, в его сознании зловещей темнокрылой птицей промелькнула мысль о том, как сильно сам он переменился за последние месяцы, если так ликует, одалживаясь у Булстрода, если так радуется деньгам, полученным для себя, а не на нужды больницы.

Банкир чувствовал, что облегчил свое положение, а между тем на душе у него не становится легче. Стараясь заручиться расположением Лидгейта, он не задумывался над тем, руководствовался ли он добрыми, или дурными побуждениями, но дурные побуждения таились в нем, отравляли его кровь. Человек дает клятву, но не отрезает себе путь к ее нарушению. Значит ли это, что он сознательно решил ее нарушить? Вовсе нет. Но смутное желание, побуждающее его к нарушению клятвы, зреет в нем, завладевает его сознанием, и его воля цепенеет в тот самый миг, когда он твердит себе, что клятву необходимо исполнить. Еще несколько дней — и Рафлс выздоровеет и снова примется его мучить — как мог Булстрод этого желать? Он испытывал успокоение, только представляя себе умершего Рафлса, и, не высказывая этого прямо, возносил мольбы о том, чтобы, если можно, над остатком его дней не нависала угроза бесчестья, которое помешает ему служить орудием божьей воли. Судя по заключению Лидгейта, эта просьба не будет исполнена; и в Булстроде возбуждала все большее раздражение живучесть этого человека, которому столь уместно было бы замолкнуть навсегда. Негодяй давно уже перестал бы существовать, если бы возможно было убивать одной силой желания. И Булстрод сказал себе, что он слишком устал, а поэтому на ночь лучше поручить больного заботам миссис Эйбл, а та, если понадобится, кликнет мужа.