Незаметные убийства - Гильермо Мартинес

— Ладно, — сказал Питерсен, — для начала я могу отдать распоряжение, чтобы мне прислали список тех, кто купил вашу книгу в книжных магазинах нашего города, воспользовавшись кредитной карточкой.

— Мало вероятности, что от этого будет толк, — заметил Селдом. — Мои издатели ради рекламы — еще до выхода книги в свет — напечатали в «Оксфорд таймс» именно главу про серийные преступления. И многие поверили, что будущая книга — своего рода детективный роман, новая его разновидность. Поэтому первый тираж разошелся мгновенно.

Питерсен с некоторым разочарованием опустил голову, но тут его внимание привлекли рисунки на доске.

— Но теперь-то вы можете добавить еще что-нибудь к ранее сказанному?

— Второй символ в серии в большинстве случаев дает след — то есть подсказывает, каким образом надо воспринимать всю цепочку: либо это отражение предметов или событий некоего существующего в реальности мира, иначе говоря, символы в самом привычном значении слова, либо это геометрические фигуры. Второй символ — опять же хитроумный шаг, ведь рыба нарисована очень схематично, что позволяет два способа прочтения. Интересно и ее вертикальное положение. Ведь может иметься в виду серия фигур, расположенных симметрично относительно вертикальной оси. Если же мы договоримся считать фигуру действительно рыбой, появится, само собой разумеется, и много других вариантов ее истолкования.

— Аквариум, — сказал я, и, когда Питерсен изумленно повернулся в мою сторону, Селдом молча кивнул.

— Да, сначала я тоже так подумал. Аквариумом называют палату, в которой находился Кларк в больнице Радклиффа, — пояснил он. — Но это впрямую указывало бы на кого-то, связанного с больницей, и вряд ли такой человек выбрал бы символ, который дает столь очевидную зацепку. Кроме того, если принять данную версию, будет непонятно, как круг связан с миссис Иглтон… — Селдом ходил по комнате, опустив голову. — И вот еще что интересно, — продолжил он, — и что так или иначе подразумевается в послании: преступник полагает, будто математики способны разгадать загадку. Я хочу сказать следующее: в этих символах есть нечто, отсылающее именно к тем проблемам, которые связаны с математическим складом ума.

— А догадок по поводу третьего символа у вас, случайно, не появилось? — спросил Питерсен.

— Появилась одна мысль, — отозвался Селдом, — но я отлично представляю себе и совсем другие варианты, я бы сказал, столь же логичные. Вот почему в тестах дается не менее трех символов, чтобы испытуемый отгадал четвертый. Два символа — слишком неопределенно… А вообще-то мне нужно время, я должен как следует поразмыслить… Я не хотел бы допустить ошибку. Экзаменатор теперь он, и если мы дадим неправильный ответ, это может привести к новому убийству.

— А вы на самом деле считаете, что он остановится, если мы найдем верное решение? — спросил Питерсен с большим сомнением в голосе.

Беда в том, подумал я, что тут не может быть одного конкретного решения. Да, это хуже всего. Я вдруг сообразил, почему Селдом хотел, чтобы я увидел Фрэнка Калмэна и сообразил, что у занимавшей его проблемы есть второй уровень. Мне было любопытно послушать, как он станет объяснять Питерсену все эти вещи про непоседливый склад ума, про Витгенштейна, про парадоксы конечных правил… Но Селдому хватило одной лишь фразы.

— Остановится, — медленно проговорил он, — если мы угадаем именно то решение, которое подразумевает он.

Глава 12

Питерсен поднялся со стула, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Потом взял пальто, брошенное на край стола, снова внимательно поглядел на доску и вдруг тыльной стороной ладони стер круг.

— Запомните: мы будем держать в тайне первый символ до тех пор, пока это будет возможно, я не хотел бы дразнить гусей. Как вы думаете, они — я имею в виду математиков с первого этажа — способны угадать его после того, как им стал известен второй знак?

— Нет, не думаю, — сказал Селдом, — да к тому же вряд ли это вообще их заинтересует. Для математика имеет значение только та задача, которую он держит в руках. Понадобится еще пара убийств, не меньше, чтобы привлечь их внимание.

— А ваше? — Теперь Питерсен не сводил глаз с Селдома, и в его вопросе прозвучал холодный упрек. — Если честно признаться, то я немного… разочарован, — заявил он, тщательно подбирая слова. — Я, конечно, не ожидал, что вы сегодня же дадите мне окончательный ответ, но… четыре-пять вероятных вариантов, версии, которые мы могли бы либо начать раскручивать, либо с ходу отвергнуть. Разве не так работают математики? Видимо, вам тоже требуется еще пара убийств.

— Я же сказал, что одна догадка у меня уже есть, — ответил Селдом, его маленькие прозрачные глаза при этом спокойно выдержали взгляд инспектора, — и обещаю вам всерьез над ней подумать. Я должен быть абсолютно уверен, что не ошибаюсь…

— Только вот мне бы не хотелось, чтобы вы дожидались следующего убийства для проверки правильности своей догадки, — отозвался Питерсен, и тон его изменился, словно он решил заставить себя пойти на мировую. — Но если вы действительно хотите нам помочь, я бы просил вас зайти завтра ко мне для беседы… После шести вечера. Мы получим психологический портрет преступника, и я с удовольствием вас с ним познакомлю. Вдруг он вам кого-то напомнит. — Потом Питерсен повернулся ко мне. — Вы тоже приходите, если есть желание.

Он быстро пожал нам руки и вышел. Когда инспектор скрылся за дверью, в кабинете воцарилось молчание. Селдом подошел к окну и закурил.

— Могу я задать вам один вопрос? — прервав паузу, осторожно осведомился я. Отлично сознавая, что и мне тоже он вряд ли все расскажет, я тем не менее решил попробовать. — Ваша догадка, ваша версия… она касается следующего символа или следующего убийства?

— Думаю, у меня появилась догадка касательно продолжения этой серии… иначе говоря, речь идет о символе, — медленно произнес Селдом. — Но эта догадка ни в коем случае не позволяет мне делать какие-либо прогнозы относительно следующего убийства.

— Иными словами, вы полагаете, что вожделенный третий символ ни в малейшей степени не поможет Питерсену? Или вы не поделились с ним своей догадкой по какой-то другой причине?

— Давайте выйдем в парк, — предложил Селдом, — осталось несколько минут до доклада моего ученика, и я бы с удовольствием покурил там, снаружи.

У входа все еще стояли полицейские, они снимали со стекла отпечатки пальцев, поэтому нам пришлось воспользоваться одной из боковых дверей. По дороге мы столкнулись с Подоровым. Тот как-то невнятно поздоровался со мной, а потом вперил взгляд в Селдома, будто все еще надеялся, что тот наконец его узнает. Мы обогнули физическую лабораторию и по гравиевой дорожке вошли в Университетский парк. Селдом молча курил, и я уже было подумал, что не услышу от него ничего нового.

— Почему вы занялись математикой? — вдруг спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, это была ошибка, раньше мне всегда казалось, что мое — это гуманитарные науки. Пожалуй, привлекла меня та особого рода истина, которую таят в себе теоремы: вневременная, бессмертная, самодостаточная и одновременно совершенно демократичная. А что заставило вас сделать такой выбор?

— Абсолютная беззащитность математики, — проговорил Селдом. — То, что этот мир никак не соприкасается с реальностью. Знаете, когда я был мальчишкой, со мной случались по-настоящему кошмарные вещи, а потом, на протяжении всей жизни, я получал что-то вроде знаков… время от времени появлялись знаки… но в них просматривалась слишком очевидная закономерность, и они были слишком страшными, чтобы не обращать на них внимания.

— Знаки? Какие именно?

— Скажем… цепочка последствий, которую любой мой даже самый незначительный поступок порождал в окружающем реальном мире. Возможно, это были обычные совпадения, возможно, всего лишь неприятные совпадения, но они оказывались настолько сокрушительными, что почти полностью парализовали меня. Последний из таких знаков — катастрофа, в которой погибли двое моих лучших друзей и жена. Мне трудно сформулировать это так, чтобы мои слова не звучали абсурдом, но я всегда, с раннего детства, замечал: мои прогнозы и догадки касательно реального мира сбываются, всегда сбываются, но очень странным образом, я бы сказал, самым ужасным образом, словно кто-то предупреждал меня, что я должен держаться подальше от этого мира, принадлежащего всем людям. В юности я пережил страшные терзания. Тогда-то мне и открылась математика. И я впервые почувствовал под ногами твердую почву. Впервые почувствовал, что могу досконально проверить ту или иную догадку, взять и стереть цифры с грифельной доски, перечеркнуть страницу с ошибочными расчетами, снова и снова возвратиться к нулю, к самому началу — и никаких неожиданных последствий это за собой не повлечет. Есть теоретическая аналогия между математикой и криминалистикой, да, есть: как сказал Питерсен, и они, и мы строим догадки. Но когда вы выдвигаете гипотезу, связанную с реальным миром, вы неизбежно порождаете элемент некоей необратимой деятельности, что просто не может не иметь последствий. Когда вы смотрите в какую-нибудь одну сторону, вы выпускаете из виду другие, когда вы идете по одному из возможных путей, вы идете по нему в реальном времени, и потом может оказаться уже поздно испробовать другой. На самом деле я боюсь не ошибиться, как сказал Питерсену, больше всего я боюсь повторения того, что случалось со мной всю жизнь, боюсь, как бы мои идеи не воплотились в жизнь, и самым чудовищным образом.