Сокровище ювелира - Август Шеноа

– Bene, bene, – проворчал сердито Каптолович, – пожалуйста, будьте кроткими овечками! Не знаю только, что скажут уважаемые граждане именитого города и цеховые мастера. Apellatio ad populum[58] – вещь немаловажная. Что касается, мастер Петар, вашей благосклонности к Грегорианцам, то она мне понятна. Молодой Павел спас вашу единственную дочь, и вам не хочется с ним ссориться.

– Погодите, господин нотариус! – прервал его Петар, вскакивая на ноги. – Честь вам и почтение, но то, что вы сейчас сказали, чистая неправда. Я люблю свою дочь всем сердцем, и кого же мне еще любить, если не ее? Благодарен я и молодому Грегорианцу за то, что он спас мою Дору от верной смерти, чего вы наверняка своим острым пером не сделали бы, и охотно принимаю его у себя дома. Но отец я только под своим кровом, вне дома я гражданин, и да покарает меня бог, если интересы общества пострадают из-за моей отеческой любви! Я предложил то, что подсказал мне разум, и не хочу, чтобы за большие деньги откапывали неведомое сокровище, которого на самом деле и не существует.

– Punctum![59] – воскликнул, резко поднявшись, толстый судья. – Ad vocem,[60] как серебряный кубок, свадебный подарок для господина таверника? Вы его кончили?

– Конечно, господин судья, – ответил старый ювелир, немного повеселев.

– Дайте посмотреть на ваше мастерство, – попросил судья.

– Дора! Дорица, – крикнул в сторону двери золотых дел мастер, – принеси-ка мне ключ от сундука. Он в кладовой.

Появилась Дора, оживленная, красивая. Черные косы свисали вдоль голубой ечермы, на груди белел передник, вокруг шеи рдели шесть ниток красных кораллов.

– Что угодно, отец? – спросила Дора.

– Отопри-ка сундук и вынь серебряный кубок для господина таверника.

Девушка опустилась на колени перед железным сундуком и, вынув из полотна большой серебряный с богатой позолотой кубок, поставила его на стол.

Кубок был сделан в виде большой лилии. На одном из ее лепестков была пластинка, на которой в обрамлении роз были выгравированы два герба: орлиные крылья и замок с башней – герб Зринских и олень в круге – герб Бакачей. Под гербами стояло: «G. С. a Z. et A. С. ab D. Commutitas Montis Grecensis D. D. A. 1576», то есть: «Джюро, князю Зринскому, и Анке, княжне Эрдеди, община Грич преподносит этот подарок. Год 1576». На другой пластинке был искусно изображен бог Гименей, ведущий на гирлянде из цветов богиню любви.

– Optime, optime, eximie,[61] мастер Петар! – в восторге восклицал судья. У него даже подбородок затрясся от волнения. – Сразу видно руку мастера!

– Клянусь богом, это замечательно, кум! – подтвердил старый Арбанас.

Господин Шалкович склонился над кубком и заглянул одним глазом внутрь, словно хотел измерить, сколько войдет в эту серебряную лилию золотистой влаги.

– Revera,[62] – подняв голову, сказал он Крупичу, который с гордой улыбкой поглядывал на свое создание. – Revera! Это настоящая «poculum caritatis», сиречь, чаша любви, и розовые губки вельможной господжицы Анки Эрдеди вкусят немало сладости, когда потянут из этого серебряного цветка золотистую амброзию.

– А не готовитесь ли вы, милая Дора, смочить свои губки в золотом вине серебряного кубка, когда вас позовет в свой храм бог Гименей, яснее выражаясь, когда вы выйдете замуж? – обратился рыжеволосый нотариус, сладко улыбаясь хмельной улыбкой.

Девушка побледнела, она поняла, на что намекает нотариус, но быстро взяла себя в руки и, недолго думая, отрезала:

– Простите меня, ваша милость, господин нотариус! Мы, женщины, плохо разбираемся в этих премудростях, и я мало что уловила из вашей речи, не больше слепой курицы, что с трудом находит зерна, рассыпанные по земле. Если вино на моей свадьбе не будет кислым, то я услажу им уста, но из серебряного кубка мне пить не придется. Для нас, горожанок, и майоликовые хороши. Не гоже возноситься, ибо гордыня перед богом великий грех. Но что о том говорить, все это еще далекая песня!

– Ого! Вот так Дорица! – промолвил, улыбаясь, капеллан. – Откуда у тебя такой хороший брусок, язычок у тебя острый что бритва.

– Знаете что, – предложил Телетич, – освятим этот кубок, ведь мы его купили, почему бы нам не освятить его!

– Bene dixisti![63] – восторженно воскликнул капеллан и тотчас наполнил кубок вином.

– Дай бог здоровья мастеру! – провозгласил судья, поднял кубок и выпил.

Вслед за ним выпил и капеллан.

Очередь была за Каптоловичем.

– Ну-ка, попробуйте, Дорица!

– Благодарю, я не пью вина.

– Да только пригубьте!

– Если уж вы так настаиваете, отпейте сначала вы, господин нотариус! А я за вами, чтобы угадать ваши мысли, – лукаво ответила девушка.

– Вот это правильно! – подхватили все.

Каптолович отпил, вслед за ним пригубила Дора.

– Ну, о чем же я думаю? – спросил нотариус.

– Да, о чем он думает? – переспросили все.

– Ваша милость, только не сердитесь! Ваша милость думает, что умнее вас в Загребе никого нет.

– Ха! Ха! Ха! – громоподобно захохотали гости.

Пока городские старейшины веселились подобным образом у золотых дел мастера, Магда сидела, как обычно, в своей дощатой лавке.

Стоял ясный летний день, время давно перевалило за полдень, и старуха, словно ящерица, грелась на солнышке, изредка позевывая, крестя рот или отгоняя рукой надоедливую муху.

На площади не было ни души, народ все еще слушал вечерню, только на нижних ступенях паперти сидел усатый Милош Радак, положив рядом с собой свое верное ружье, Однако в данную минуту он занимался далеко не героическим делом: Радак, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг, строгал ножом жирное баранье ребрышко и заедал его булкой из Магдиной печи.

Орган наконец умолк. Народ повалил из церкви. Вместе со всеми вышли и приятельницы Фраиха и Шафраниха. За ними увязался долговязый Джюро Гаруц.

– Ну, кум Джюро, – заметила Фраиха, остановившись как раз против Магдиной лачуги, – ваш достославный магистрат мог бы уж как-нибудь исправить этот столб. – И жена гвоздаря указала на низкое каменное возвышение перед церковью, наполовину развалившееся и поросшее травой.

– Верно, – бросил хладнокровно городской глашатай, шаря у себя по карманам.

– Так почему же достославный магистрат его не чинит? Почему? – спросила Шафраниха, как-то странно подергивая головой.

– Это ведомо лучше всего достославному магистрату, – ответил Гаруц.

– А зачем наши деды его поставили? А? – сварливо затараторила гвоздариха.

– Деды поставили его затем, чтобы всех продажных женщин, у которых пет стыда и совести, всенародно ставить к этому столбу и срамить перед именитым городом, – монотонно пробубнил Гаруц.

– Ага! Вот видели! Для того, значит? – горланила, подбоченясь, Фраиха. – Уж не думаете ли вы, дорогой кум Джюро, что мы избавились от этой заразы и нынешние загребчанки все до единой чисты, как голубки, и белы, как беленое полотно? Ну! Что скажете?

– Гм, – ответил Гаруц, – о том известно только достославному магистрату!

– О том известно и мне, дорогой Джюро, слышите, и мне! Есть у нас добрые и набожные девицы-красавицы, от которых на версту несет благочестием, а они как червивые яблоки! Есть и старухи, которых люди готовы поставить в алтаре под стекло, а на самом деле дьявол обвил им душу своим мохнатым хвостом, и они – отвратительные распутницы, которые тайно сводят благородных сынков с девушками-горожанками. Заметь, дорогой Джюро! Правильно говорят старики – тихий омут берег точит!

– Да, да, тихий омут берег точит, – подтвердила Шафраниха.

– А я их знаю, знаю по имени и требую: к позорному столбу их, пусть все знают, кто эти святоши-смиренницы! А? Что скажете на это, кума Магда? – И Фраиха обернулась к старухе, увидев, что вокруг собирается толпа.

– Я? Ничего! Оставьте меня в покое! – ответила ничего не подозревающая Магда.

– Ничего? В самом деле ничего? Ха! Ха! В покое ее оставить? Так нет же, – жена гвоздаря злорадно ударила кулаком по ладони. – Слушайте, люди, слушайте и диву давайтесь! В нашем именитом городе живет старая святоша, о которой думают, будто сам святой Петр ей кум, а на самом деле она не сосуд божьей благодати, а подлинный дьявол, да простит господь мои прегрешения, и крестная ее старая ведьма, и сама она сосуд козней сатаны! И в этом же нашем именитом городе живет девица, о которой думают, что она белее снега и добрее овечки, а она черна, как уголь!

– Купырь вонючий! – вставила Шафраниха.

– Вишь ты, вишь! – закивал головою Гаруц.

– Да, да, и достославный магистрат ничегошеньки не знает. Старуха учит молодую, а та целуется, льнет к нему и еще черт знает что вытворяет с молодым Грегорианцем, сыном того антихриста, который украл у нас чудесный Медведград! И кто же эта старуха, а? Как думаете? Наша святая Магда. А молодая? Крупичева Дора, да, Дора! Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевала Фраиха. – И мы, порядочные горожанки, должны все это терпеть?