Война - Михаил Горбов

Но если тяжки и страшны были дуэли, то сколько удовлетворения мы имели, когда приходилось поддерживать пехоту и нашими тяжелыми снарядами бить по вражеской цепи. Пехота нас за это любила и, при нашем подходе к полю, приветствовала нас. Часто на стоянках приходили наши солдаты посмотреть на «Грозный».

— Этот тебя, брат, как чесанет! Это тебе не винт, а как даст по спине снарядом, так отца и мать забудешь?!

— Глянь-ка, дуло-то какое! Туда и человека пропихать можно. А ну, залезь-ка!

— Полезай, брат, сам, но как чихнет, так и выскочишь оттуда!

Раз как-то подошел к нам очень элегантный офицер и презрительным тоном обратился к командиру:

— Скажите, пожалуйста, что это за дудка?

— Это не дудка, дурак, а шестидюймовая пушка Канэ.

Офицер этот еще что-то хотел прибавить, но командиру он очевидно не понравился.

— Огонь, — тихо скомандовал он.

Рявкнул оглушительный выстрел. Офицер этот, с рядом стоявшими солдатами, пустился от неожиданности бегом по полю. Издалека было видно, как они, заткнув уши, раскрывали рты, стараясь понять, навсегда ли они оглохли или только на время.

То была легкая война. Вечерами нас сменяли, и мы отправлялись на базу на отдых. Хуже было, когда я дежурил по электростанции. Утомительного в этом ничего не было, но было скучно сидеть одному около работающего двигателя; но случалось это редко, и я был всем чрезвычайно доволен.

Так двигались мы понемногу, но упорно на север и скоро подошли к Харькову. Тут большевики укрепились, и мы должны были подолгу или чинить взорванные ими мосты, или накладывать новые рельсы на место снятых ими. Пехота нас перегнала, и только через три дня после занятия города мы смогли войти в его огромный и великолепный вокзал. Три раза бывал я на нем, пробираясь на юг, и вот пришлось побывать вновь, но уже в форме с погонами, в сознании собственной силы.

У поручика Завадского была там родная тетка. Она каким-то чудом сохранила свой богатый дом и принимала нас как нельзя лучше. Несколько раз был я в гостях у этой старой дамы и наслаждался возможностью поесть всласть колбасы и сахара. Сахара нам всегда не хватало, а в Харькове его было много — там были большие сахарные заводы.

Но это нам, броневикам, жилось хорошо. Мы везли с собою запасы, мы питались почти нормально, имея с собою кухни и вообще хорошо организованную базу. Хуже было в других частях, и особенно страдала пехота: обуви не хватало, не хватало и шинелей; питание из ее походных кухонь было хуже нашего и ко всему этому заедали вши. Часто можно было видеть людей, которых и за солдат-то нельзя было принять. Закутанные во что попало, — а становилось уже холодно, — грязные и усталые, несчастные пехотинцы вынесли много горя. Надо было только удивляться тому, что армия наша все еще держится. Появлялись первые признаки усталости от длинных переходов, и съедавшие нас вши начали распространять сыпной тиф. Вначале появились лишь очаги этой страшной болезни, но потом началась небывалая эпидемия. Но об этом после.

В Харькове я видел самых несчастных в мире людей. Подобного горя, таких страданий я уже больше никогда не видел. Люди эти были пленные красноармейцы — в тот период войны они сдавались нам тысячами. Целые красные полки бросали оружие и переходили к нам. Как поступать с ними? Конечно, среди них выискивали командиров и комиссаров: их судьба была определена. Такая же участь ждала все их отборные части: матросские, латышские, китайские; евреев тоже не щадили. Но что было делать с тысячами русских деревенских Иванов? Не расстреливать же неповинных людей, да и возможно ли было всех расстрелять? Часть их поступала в наши войска, но доверия к ним не было. Приходилось их смешивать с нашими частями, и бывали часто случаи измены. Что было делать с ними? Организовывать лагеря? Но мы так быстро шли вперед, с одной стороны, а, с другой, сами еле-еле питались за счет населения, так что это было очевидно невозможно. Кроме того, я думаю, что их судьбой вообще никто не занимался из наших штабов. Не имея достаточной одежды, мы их прежде всего раздевали, чтобы одеться самим, а уже наступали морозы. И вот эти несчастные, раздетые до белья люди, не имевшие где преклонить голову, голодные, больные, по десятиградусному морозу сбивались, как скотина, в кучи. Так и сидели по площадям Харькова: бывшие снаружи и не пропущенные внутрь, умирали от голода и холода, а протерпевшие ночь внутри этой кучи умирали на следующий день или два дня спустя, смотря по выносливости. В жизни не забуду этих глаз — такие глаза должны были быть у Христа на кресте; это были несчастные, замученные полутрупы. Они уже ничего не просили и ничего не ждали, кроме разве мучительной смерти. Что было с ними делать?

И вот по городу стали ходить патрули. Подбирали мертвецов, складывали их в кучи, как дрова, и, облив керосином, поджигали. По нескольку дней тлели эти страшные костры, распространяя ужасный запах. А что было делать? Не бросать же мертвецов на улицах: в это время начинался уже, как я говорил, тиф. Вши бежали с мертвых и ползли по улицам, как муравьи, заползая на живых и заражая их. Надо было все это сжигать.

Видел я в Харькове и дела большевиков. На следующий день нашего приезда туда мы пошли посмотреть на дом их чрезвычайки. Это был большой барский дом с конюшнями и прочими службами, занятый большевиками под их Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. В его этажах помещались службы, где читали смертные приговоры людям за их преданность Родине, в подвале же было устроено все для казней и пыток. Я спускался в этот подвал с противогазовой маской, так как дышать там было нельзя. Спустившись по лестнице вниз, нужно было идти по довольно длинному коридору. Еще горела тусклая электрическая лампочка, вероятно, та самая, при свете которой казнили людей. Пол был вершка на два залит сгустившейся кровью, растасканной сапогами; было липко и тяжело по нему идти. В конце коридора было нечто вроде небольшого расширения — тут расстреливали. Здесь люди, глядя на тусклую лампочку в последний раз, испытывали смертельную тоску. Вся стена в конце этого расширения была залеплена мозгом и волосами казненных; на полу лежали кусочки гниющего человеческого мяса. Как оттуда расстрелянных выносили во двор, я не знаю, но на дворе лежало множество трупов — кто с разнесенной пулею головой, кто в совершенно неузнаваемом виде. Куда девали они отрезанные уши, носы, пальцы, что с ними делали, — мы не узнали. Выходя с этого двора смерти, мы столкнулись с конвоем солдат — по приказу коменданта города они вели на расстрел в тот же погреб пойманных комиссаров.

Но война шла все вперед. Оставив Харьков, мы пошли дальше. Мешали взорванные мосты, задерживая нас, но иногда нам удавалось сильно продвинуться вперед, и тогда начиналась снова дуэль с нашим противником. Как-то раз их снаряд разбил за нами путь. Очевидно, большевики видели это и, зная, что мы не можем отступать, открыли по нам ожесточенный огонь. Снаряды их посыпались на нас, как из ведра, и на беду один из них, пробив броню, разорвался под площадкой. Ее сорвало с рельсов, и мы потеряли возможность двигаться. Одна пушка вышла из строя, и дело было плохо. Казалось, что пришел конец нашему грозному поезду, а с ним и нам. Но в этот критический момент попал-таки и наш снаряд в их огнесклад. Далеко впереди можно было видеть, как сначала взорвался, а затем загорелся их поезд и стал, бросив стрелять, уходить из-под нашего огня. Но мы не могли его преследовать и так-таки никогда и не смогли его не только постараться взять на буксир, но даже выбить из строя. Провозились несколько дней, пока поправили платформу и пути, и, конечно, опять упустили пехоту. Наше солнце стало закатываться: подходившие к нам пехотинцы уже не с восхищением, а с неприязнью смотрели на нас.