Заговор патрициев, или Тени в бронзе - Линдсей Дэвис

Благодаря карманнику на рынке, пустая сумка была чистой правдой. К счастью, это снова оказался мой кошелекприманка; серьезные деньги я хранил вместе с паспортом, вокруг шеи. Так что они пока еще были при мне. Но жалование, полученное от Веспасиана, было слишком ничтожным, чтобы соблазнить девушку с грандиозными планами.

Я довольно долго ждал, что будет дальше, затем заложил свой свиток сухой травинкой и легонько постукивал этим свертком себе по подбородку, прокручивая в уме то, что только что прочитал.

Оба моих новых приятеля были одеты в белые туники с зелеными поясами. Судя по самоуверенному выражению их лиц, это было одеянием подручных какогонибудь советника небольшого городка, который считал себя важным среди окружения. Здоровяк смотрел на меня, словно фермер, который только что выкопал из земли нечто омерзительное.

— Я должен вас предупредить, — напрямую начал я, — мне известно, что когда незнакомец приезжает в город, то его сбережения во время важных событий воруют всякие смельчаки, а грешницы лишают его целомудрия в подвальных притонах… — Наверное, проще было вызвать эмоции у пары древних статуй в заброшенной могиле. Я задумчиво выпил воду и решил: будь что будет.

— Мы пытаемся разыскать жреца, — рявкнул здоровяк.

— Мне вы верующими не показались!

Последовав совету Лэса сменить внешность, после бани я облачился в старую темносинюю тунику. С моими войлочными тапочками с открытой пяткой эта вещь цвета индиго смотрелась как костюм, в котором можно провести целый вечер с хорошей книжкой. Я, вероятно, был похож на сентиментального студентафилософа, который изводит себя собранием красивых легенд. На самом деле я изучал поход Цезаря на кельтов, и любой перерыв был хорошей новостью для моего больного живота, потому что величественный Юлий уже начинал меня бесить; писать он умел, но его чувство собственной важности напоминало мне о том, почему мои суровые предки настолько не доверяли его своевольной политике.

Непохоже, чтобы мои гости хотели обсуждать политику Юлия Цезаря.

— Кто этот жрец, которого вы ищете? — начал я.

— Какойто тупой иноземец, — пожал плечами здоровый террорист. — Он устроил на рынке беспорядок. — Его маленький приятель хихикнул.

— Я об этом слышал, — признал я. — Назвал лакрицу какимто грубым словом. Не представляю, как это. Ведь лакрица — это греческое слово.

— Очень неосторожно! — проворчал силач. Из его уст это прозвучало так, словно неосторожность с языком — это преступление, карающееся распятием на кресте. — Ты спрашивал о человеке, которого мы знаем. Что тебе нужно от Гордиана?

— А какое тебе до этого дело?

— Меня зовут Мило, — гордо сказал он мне. — Я его управляющий.

Мило поднялся. Я решил, что Гордиану, должно быть, есть что скрывать: у управляющего его хозяйством была такая комплекция, как у охранника очень сомнительного игорного притона.

Кротон известен своими атлетами, и самого известного из них звали Мило. Управляющий Гордиана легко мог быть натурщиком для сувенирных статуэток, от которых я отказывался на рынке. Когда Кротон захватил Сибарис — настоящий город грехов дальше по берегу Тарентского залива — Мило отпраздновал это тем, что пробежал по стадиону с быком через плечо, убив зверя одним ударом кулака, а затем съев его сырым на обед…

— Пойдем внутрь, — сказал мне этот Мило, глядя на меня так, словно представил себе полцентнера сырого филея.

Я улыбнулся как человек, притворяющийся, что может справиться с ситуацией, потом позволил им проводить меня внутрь.

XVI

Мило сказал креветкоподобному понаблюдать за улицей.

Мы с управляющим втиснулись в клетушку, в которой меня разместили. Определенно я бы получил большее удовольствие, проведя этот жалкий вечер в Кротоне с какойнибудь ловкой танцовщицей. Не было никаких сомнений, что со мной тут произойдет; остался единственный вопрос — когда.

В помещении стояло три кровати, но некоторые туристы были в состоянии выдерживать летние экскурсии по Кротону, так что комната была полностью моей. По крайней мере, когото это спасло от несчастья. Большую часть оставшегося пространства занял Мило. Я увидел в этом Мило какоето наказание. Он был огромным. Он знал, что он огромный. Большую часть времени этот здоровяк наслаждался ощущением своих габаритов, когда давил обычных людей в маленьких комнатках. Его жирные мускулы блестели в свете моего напряжения. Вблизи от него чувствовался запах выветрившегося лекарства.

Мило вдавил меня в трехногий табурет легким надавливанием двумя мощными большими пальцами, которые так и чесались, желая причинить мне еще более острую боль. Чтобы досадить мне, он ткнул в мои вещи.

— Это твое? — спросил Мило, указывая пальцем на мои «Галльские войны».

— Я умею читать.

— Где ты это украл?

— Я из семьи аукциониста. В Риме я первый снимаю сливки с палаток с подержанными вещами…

У меня был несчастный взгляд. Том казался выгодной покупкой, хотя мне бы пришлось продать его обратно, чтобы приобрести следующий свиток этой серии. У него были хорошо разрезанные страницы, а кедровое масло все еще неплохо защищало бумагу, в то время как на одном из узоров на ролике остались следы позолоты. Другой орнамент изначально отсутствовал, но я сам вырезал ему замену.

— Цезарь! — заметил Мило с одобрением.

Я почувствовал себя счастливым оттого, что читал военную историю, а не какиенибудь глупости типа пчеловодства. Этот тип использовал свое массивное тело в целях нравственной борьбы. У него был холодный взгляд животного, убежденного, что разрушать жизни проституток и поэтов — его личное призвание. Один из тех, кто боготворит диктаторов вроде Цезаря, — слишком тупой, чтобы понять, что Цезарь был самодовольным снобом со слишком большими деньгами и презирал Мило даже больше, чем галлов, у которых, по крайней мере, были поразительные обряды человеческого жертвоприношения, умнейшие жрецы и суда, ходившие через Атлантику.

Мило неуклюже положил моего Цезаря, как головорез, которого научили не портить дорогие вещи — за исключением, возможно, тех случаев, когда его хозяин особо просил запугать жертву, разбив бесценную керамику у него на глазах.

— Плата за шпионаж!

— Сомневаюсь, — терпеливо сказал я. — Это не плата. Я не шпион; я посыльный с официальным донесением. Все, что я получаю, это сестерций в день и возможность выяснить, что магистраты в Бруттии упорно никогда не ремонтируют дороги…

Все еще думая о Цезаре, Мило отвернулся. Я забрал свой свиток, потом вздрогнул, услышав, что моя бутылка с маслом треснула об пол, когда он вываливал мой багаж из двух скромных корзин, снятых с мула. Мило называл себя управляющим, но я бы не доверил ему и скатерти в стопку сложить. Шесть смотанных в клубок туник, рваная тога, два шарфа, шляпа, губка, мочалка и коробка с письменными принадлежностями. Он нашел нож, который я спрятал в прутья одной из плетеных корзин.

Он повернулся ко мне. Вытащив нож из ножен, здоровяк коснулся им моего подбородка. Я нервно дернулся, когда он обвил мою шею ремнем, чтобы вытащить у меня небольшие наличные и паспорт. Потом ему пришлось опустить нож, чтобы держать паспорт обеими крепкими лапищами, пока он медленно его рассматривал.

— М. Дидий Фалько. Зачем ты приехал в Кротон?

— У меня сообщение для Гордиана.

— Какое сообщение?

— Конфиденциальное.

— Говори.

— Оно личное, от императора.

Мило фыркнул. В Кротоне это, вероятно, изящно выражало логические размышления.

— Гордиан не будет встречаться ни с каким деревенским курьером!

— Будет, когда узнает, что я ему привез.

Мило снова набросился на меня. Ощущение было такое, как будто тебе угрожает чересчур игривый бык на пашне, который только что заметил, что пять минут назад его ужалила оса. Я терпеливо поднял взгляд на полку, где в скрученных стеганых покрывалах хозяин оставил несколько блох. Полка находилась под самым потолком, что позволяло не биться об нее головой, но означало, что, замерзнув южной ночью, ты потратишь много времени, пытаясь в темноте отыскать второе одеяло. Сейчас там наверху стояла красивая порфировая ваза, более фута высотой и с милой рифленой крышечкой, которую я привязал веревкой; зная, что внутри, я не хотел, чтобы содержимое попало на мое белье.

— Возьми ее! — сказал Мило.

Я медленно поднялся и потянулся наверх. Я взялся за две ручки, сжав их посильнее. Этот сосуд был из дорогого зеленого камня из Пелопоннеса, и довольно прочным; его содержимое почти ничего не весило, хотя плечи хорошо чувствовали вес порфировой вазы, когда я держал ее, подобно неустойчивой кариатиде, только мужского пола. Этот камень практически невозможно обрабатывать, но Веспасиан заплатил за эту вещь огромную сумму; но если бы это гладковысеченное произведение искусства выскользнуло у меня из рук, то проделало бы в полу порядочную дыру.