Женское счастье (сборник) - Наталья Никишина

Шоу продолжается

«Белая Моль…» — так Глеб называл про себя эту девицу. Имя этой бесцветной личности он запомнить не мог, впрочем, как и имена других ребят. Поэтому всем дал про себя прозвища. Два бойких пэтэушника именовались им Гог и Магог, а красивая барышня с претензией на светскость носила подпольную кличку — Прима. Первоначальный ужас при виде членов этого, с позволения сказать, театра сменился тяжелым вздохом: надо работать с чем Бог послал… Бог послал ему, начинающему режиссеру самодеятельной театральной студии, четырнадцать человек участников, что по меркам умирающей художественной самодеятельности было просто рекордом. Двое из них остались от состава народного театра прошлых лет. Философствующий слесарь-сантехник Валера и милая, смешная дама Элла Львовна. Пережившие десятка два режиссеров, они скептически воспринимали все новации Глеба и на каждой репетиции вспоминали некую Марию Александровну, которая руководила театром лет тридцать и ставила мощные, как они выражались, классические пьесы. Чтобы немного разогреть ребят перед основной работой и присмотреться к тому, кто что может, Глеб сначала сделал сценическую композицию по стихам Гарсиа Лорки. Ничего хорошего он не обнаружил. Все были одинаково зажаты, закомплексованы, а Элла Львовна и Валера читали, используя все заматеревшие штампы времен расцвета Малого театра. Но особенно плохо работала Белая Моль. Скованная, тихо шипящая что-то, на одних связках… А как она была одета! Еще при первой встрече с составом коллектива Глеб обалдел от малиновой кофты с люрексом, в которой утопало ее вроде бы худое тело. Стоптанные туфли, сползающие колготы. И эти бесцветные, чересчур светлые глаза. В таких же бесцветных волосах красовалась красная заколка. «И с этим составом я собираюсь ставить “Пигмалион”!» — ужасался своему мужеству Глеб.

На эту работу в районном Доме культуры он согласился, чтобы не бездельничать год до того, как уедет в Москву на курс к Старику. Глеб только что закончил режиссерско-театральное отделение Института культуры и собирался учиться еще. На сей раз в самом, по его мнению, лучшем профессиональном театральном вузе. Но он хотел учиться только у Старика. А тот набирал новый курс лишь через год. Глеб уже знал, что Старик возьмет его. Он съездил в Москву и показал мэтру кое-что из наработанного. Седой, похожий на льва мастер рычал, бранился, но, кажется, был доволен. Оставалось перекантоваться год в ожидании невероятной, ослепительно прекрасной жизни в столице. Ему повезло: предки нашли для него отдельное жилье. Его родители были предметом зависти многочисленных Глебовых друзей. Они были молодые и прогрессивные, что выражалось в неприставании к сыну по пустякам, отсутствии диктата и разрешении полуночных сборищ. Да и к театру они относились восторженно. Его «мусенька», как он звал мать, училась некогда в Гнесинке по классу скрипки, но бросила все из-за любви к папе. А папа, умный технарь, читатель и почитатель Стругацких, вообще ко всему относился улыбчиво и дружелюбно. Глеб еще до института отслужил в армии, причем без особых ужасов, и любил вспоминать свою службу в диких и далеких местах. Поэтому на курсе, где большая часть ребят была после десятилетки, его не просто уважали, а смотрели ему в рот. К тому же всем было ясно, что его талант вне конкуренции. Дипломный спектакль по старой пьесе Арбузова только подтвердил его режиссерскую и актерскую состоятельность. И руководитель курса, которая некогда училась у самого Завадского, твердо сказала: «Глебушка, езжай в Москву. Здесь тебе делать нечего». Да он и сам понимал, что в городе, где всего два театра — один, еле дышащий, — драматический, а другой — кукольный, — у него никаких перспектив. Но год можно было подождать, а заодно посмотреть, сможет ли он, Глеб Устинов, справиться с таким материалом, как пэтэушники, старшеклассники и прочие случайные люди вроде этой неповоротливой и туповатой Белой Моли.

Белая Моль, она же Лиза, смотрела на Глеба не отрываясь и даже приоткрывала рот. Он напоминал ей всех киногероев сразу. Высокий, русоволосый, с синими глазами и ослепительной улыбкой, знающий сотни стихов наизусть, произносящий неведомые красивые имена… Особенно пристально она глядела на его руки, сильные, но изящные, с длинными пальцами, и даже заметила, что ногти у него овальные, выпуклые… Переводя взгляд на свои пальцы, Лиза только морщилась брезгливо: обгрызенные ногти, заусенцы… Иногда она представляла, как целует его удивительные руки, и тогда краска неровными пятнами заливала ее бледное лицо. В студию Лиза притащилась следом за подружкой, за которой она вообще таскалась по пятам всегда и везде, еще со школы. Теперь подружка решила стать актрисой и для начала записалась в этот кружок. А Лиза, которая училась в техническом училище на маляра, тоже пошла с ней. И обнаружила мир, который всецело отличался от того, что окружало Лизу в училище и дома… Так уж вышло, что, кроме текстов модных песенок и хрестоматийных стихов из школьной программы, она поэзию не читала. В их доме, в серванте, валялись всего две книжки — повесть «Записки следователя», выпущенная в сороковых годах, и медицинский справочник. Мама Лизы, подворовывая в овощном магазине, где работала продавцом, постоянно находилась на тонкой грани между бытовым пьянством и алкоголизмом. В квартире вечно проживал кто-то из ее временных мужей. Случались драки. И Лиза часто ночевала у подруг. Вообще, она надеялась, закончив училище и выйдя на работу, переселиться в общежитие. Больше всего ей хотелось чистоты и тишины. Счастье ей представлялось в виде крохотной комнаты, где она была бы одна… И вот в этом Доме культуры, в комнате для репетиций, на нее обрушилась совсем другая жизнь, прекрасная и непонятная. Состоящая из стихов Лорки, замечательных слов «мизансцена» и «органичность», споров о театре и кино. И неудивительно, что Лиза влюбилась в эту жизнь и в Глеба, который был частью этой жизни.

Репетиция шла отвратительно. Перед мысленным взором Глеба происходило яркое театральное действо, где роковые красавицы плясали фламенко, шептали и кричали знаменитые стихи, а белозубые мужчины шли навстречу друг другу в ритме убийства… А на сценической площадке еле передвигали ноги некрасивые, с потухшими голосами люди, совершенно пустые изнутри. Ему хотелось просто избить каждого или плюнуть на все, хлопнуть дверью и уйти… Особенно бесила его Белая Моль. Он уже запомнил, что ее зовут Лиза, но красивое имя не прибавляло ей ни грамма очарования. Тупо глядя на него застывшими белесыми глазами, она замирала от малейшего оклика, и, казалось, из этого ступора ее может вывести только чудо. Понурившись, она стояла посреди сценической площадки. Одна нога была повернута носком внутрь, что придавало ее скучной фигуре некоторый комизм. Три несчастных четверостишия великого испанца она бормотала, словно рецепт пирога, и вместо отчетливой чечетки и легкого пируэта топталась по сцене как худая колхозная корова. Глеб бился с ней полчаса. Наконец он не выдержал и сам вышел к ней показывать движения. Взяв Лизу за руку, он повел ее за собой в ритме испанского танца. С ее ноги упала туфля. Он понял, что обувь ей велика. И еще ему пришло в голову, что можно выпустить всех актеров босиком…

— Разувайся! — велел Глеб.

Она покорно и смущенно сняла вторую туфлю. Он увидел, что колготы на ней заштопанные, и ему впервые стало ее жаль. Тогда уже ласково, почти нежно он попросил ее:

— Лизонька, пойди в раздевалку и сними колготки.

Событие вызвало нездоровый смех в рядах остальных артистов, но Глеб рыкнул на них, и веселье утихло. Лиза вышла на площадку босая. Под ногами был крашеный деревянный пол, и ей стало как-то спокойно. У них в квартире был противный зеленый линолеум, а по такому крашеному дощатому полу она бегала у бабушки в раннем детстве. И это родное ощущение вдруг придало ей легкости и даже развеселило. Она легонько переступила узкими ступнями и поняла, поняла самими подошвами ног, что от нее требуется. Приподняв длинную юбку, она прошла в танце и лихо прокрутилась вокруг себя.

— Так? — спросила она у Глеба.

— Умница! Именно так! — обрадовался он.

Через минуту она уже совершенно уверенно прочитала стихи и еще грациознее повторила танец. Под обрадованным взглядом Глеба Лиза, наверное, могла бы плясать бесконечно, но здесь настала очередь других разуваться и подражать стремительным испанцам. А Глеб заметил, что у остальных девушек из студии вовсе не такие узкие и красивые ступни, как у Лизы. Ему показалось, что и ноги у нее длинные, прекрасно очерченные. На следующих репетициях он все присматривался к ней и вдруг принял решение. Пора было раздавать роли в «Пигмалионе», начинать учить текст и готовить какие-то куски. После первой читки Глеб объявил, что Элизу, героиню пьесы Бернарда Шоу, будет играть Лиза. Коллектив изъявил чрезвычайное недовольство. Особенно надулась та девушка, которую Глеб про себя называл Примой. Эта жгучая красавица Таня полагала, что только она достойна играть главную роль, и соперниц вокруг не видела, а уж Лизку, свою бессловесную подружку, в роли лихой и отвязной девицы из Лондона она просто не представляла. Естественно, что она немедленно с Лизой поссорилась, придравшись к какому-то пустяку. Но Лиза, еще недавно просто не пережившая бы разрыва с подругой, теперь почти не обратила на это внимания… Синеглазое, русоволосое божество избрало ее. И только это имело теперь отныне значение.