Женское счастье (сборник) - Наталья Никишина

А позавчера была наша свадьба. Расписались в деревне, в сельсовете, у его знакомой тетки. Пасмурно было. Сидели у сельсовета на скамейке, курили, ждали, когда откроют, — воскресенье. Пахло по-деревенски. И я подумала: «Начинается жизнь. Сидим на лавочке, а она начинается…» Уже после какие-то бабки нас поздравили, даже спели что-то народное. Сережа их на этюдах в прошлом году писал. Мы им поставили, как положено. А сами с Мишкой и Лариской уехали на озеро. Сидели у костра, пели… Купались ночью в озере… Лариска только вечно все портит: выпила и начала реветь. Вселенская скорбь у нее. С чего спрашивается? Что Мишка на ней не женится? Так это с самого начала было известно, что он в Москву поедет, там в этом году Соловьев набирает… А, ну ее! Мы от них ушли в лес.

Эту ночь я буду помнить всегда-всегда. Звезды были прямо над нами, прямо за Сережиной спиной. Если бы я протянула руку, то дотронулась бы до них! А когда стало светать, я увидела его лицо, каким оно станет через много лет. Такое прекрасное, такое родное… Тысячи дней мы будем рядом засыпать и просыпаться, и когда-нибудь, став сорокалетними уже, я вспомню, что видела его в то наше первое общее утро… Потом, конечно, Лариска опять настроение испортила. Как завела свою волынку: да где вы будете жить, да на чем вы будете спать… Друг на друге мы будем спать! А вообще-то, мои еще ничего не знают. Завтра скажу. Завтра будет солнце. Завтра я увижу своего мужа. Мужа!

Вроде бы снилось что-то… А что? Не помню. Ой, Надька орет. Покормила. Ага, заснула. Месяц нам исполнился. Мы уже большие. Мы — просто чудо, вылитый папа. И ротик, и носик. А глазки пока непонятно какие будут. Сейчас они темно-синие. Она — прелесть. Но орет не переставая. Спать хочу все время, кажется, когда гуляю с ней, упала бы посреди дороги и уснула. Но зато она очень умная. Сегодня давали ей морковный сок. Она проглотила его с чайную ложечку и начала чмокать, улыбаться — выпрашивать. Такой крохотный ребенок — и все уже понимает! Молока у меня — ужас, сцеживаю по литру. Приходит Лариска и забирает. У нее молока вообще нет. Зато при ней семь нянек. Так смешно, что мы с ней вместе рожали. Вот интересно будет, если Надюшка с ее Сашкой поженятся когда-нибудь. Обхохочешься: жених, можно сказать, мною вскормлен. А Сережа на меня, похоже, сердится, что я ему внимания мало уделяю, когда он здесь. Но я его очень люблю. Просто, когда он приезжает, с Надькой мама спит. А я лягу с ним и будто проваливаюсь, ничего не помню. А утром надо вставать — стирать, готовить… Тут за день так накувыркаешься, а он со своим сексом как помешанный. Хотя, честно говоря, Сережа стал такой родной, привычный, словно плюшевый мишка, — прижаться бы и спать, спать… Но нам все равно хорошо вместе. И он такой замечательный отец. Привез ползунки красивые, игрушку надувную.

Но, вообще-то, ему легко сюсюкать и агукать. Денек поагукает — и назад. А я уж и не соображаю ничего. Прошлый раз Надьку вверх ногами к груди приложила, она как заорет! Лариска тоже одна. Мишка не поступил, но в Москве остался, тусуется там с богемой. Но Лариске легче, ее папаша руководящий подстрахует. Деньжищ немеряно — так и времени на все хватает. А мне от Сережи какие деньги? Я сама ему то десятку, то четвертной суну. Мама вон еще полставки взяла, Женька коляску купил племяннице. Хорошие они у меня… Ну, ничего. Сережа очень талантливый. Он обязательно пробьется, и все у нас будет: и такой дом, как Сережа придумал, со ставенками, и костюм у меня, как у Муравьевой в том кино… А мне иногда теперь жалко, что мы в церкви не венчались. Я была бы в фате, хор бы пел. Неужели будет дипломный спектакль? Неужели моей Надечке будет год? Скорей бы Сережа приехал…

…Вот как будто в сердце у меня нож и его поворачивают, поворачивают день и ночь. Спать вообще не могу, курю, курю… И все думаю: почему? Разве так бывает?!! Ну конечно, знала, что бывает, но не со мной же… Мне-то такое за что? Это с домашними курицами случается, а со мной-то почему такая банальная история произошла?! Как он смотрел глазами виноватой собаки! А что толку было на меня глядеть после всего. Когда мне Лариска рассказала, я сама поехала туда. Чтобы своими глазами увидеть. Я ж Лариске не поверила: решила, что она моему счастью небывалому завидует. Боже! И на что меня променяли! Вот на это серое, непонятного пола. Стерва, сволочь тихая. Мерзкая, бездарная сволочь. Пиявка. О! Я так их обоих ненавижу, что внутри у меня все становится ледяное. Я думаю, что такой ненавистью можно пробить бетонную стенку. Значит, пока я с Надькой не спала, они любовью занимались… Когда он с ребеночком поагукать приезжал, он про эту жабу думал. Я не прощу никогда. Никогда. Ничего. Я Надечку выращу сама. Я очень сильная. Она уже ходит хорошо. За руку не держится. А мне все видится через туман какой-то серый. Надечка, деточка моя, мы проживем, я тебе обещаю! Я все сделаю для тебя. Я возьму себя в руки, и все у нас будет хорошо. Но я не прощу его.

Надюша идет в школу. Сегодня вскочила чуть свет и всех подняла. Еще бы — первый класс! Из первоклашек она самая красивая. И бант я ей огромный повязала — загляденье. Правда, маленькая она у меня, из-за букета и не видно. Сергей тоже пришел с утра. Слегка помят и запашок такой от вчерашнего коньячка. Туфли белые принес для Нади, с розочками впереди. Видно, что бешеные деньги отдал. Лучше бы он мне алименты принес. И вечно лезет не в свое дело: зачем это я театр бросила? Это, говорю, только такие гении, как ты, бесплатно работают. А мне надо ребенка кормить, одевать. Он и заткнулся. Я-то могу и на рынке постоять с барахлом, мне не стыдно, а он торговать своими шедеврами брезгует. Ждет, когда его по телевизору великим объявят. Щас, там на великих очередь в три милюшки, от Москвы до самых до окраин… Вообще-то, он по-прежнему красивый. И все спрашивал, чем я по вечерам занимаюсь. А занимаюсь я бухгалтерскими курсами. И еще гимнастику делаю, часа полтора. Ведь когда-то все это кончится, а как я потом на сцену выйду, если расползусь? Нянек, что ли, играть? Я, естественно, его намеки поняла, но сделала вид, что не слышу. А сейчас лежу и ворочаюсь. И думаю, как странно было бы, наверное, сейчас лежать рядом, обниматься… Интересно, руки у него по-прежнему нежные и сильные?… Так, всю дурь из головы вон! Завтра вставать засветло, на рынок ползти.

Уже неделю дома. И не верится, что это был месяц в Париже. Нет, жизнь все-таки — престранная штука! Я — в Париже. Но это только начало. Через три недели Мюнхен. Шеф — удивительная личность. Ну сколько людей занимается дизайном, сколько контор пашут, аки пчелки, на дурацких заказах — а кому удалось хоть чего-нибудь добиться? А мы уже в Париже. Все прошло более чем удачно. И я была на высоте. Так все говорят. Общаться с французами, ни бельмеса не понимая по-французски, это не шуточки! Нет, сцена-матушка и тут еще выручает. Английский мой тоже слабоват, придется включаться в учебу. Но дело того стоит. А еще год назад я думала, что совсем старуха. Вот вам и старушка. Лариска увидит тряпки из городу Парижу — просто сдохнет. Она-то как корова стала. Над Сашкой все трясется, как он, бедняжечка, в армию пойдет. Пойдет он, как же! Дедушка-боровичок в связях старых пошуршит да и отыщет дружка-военкома… А вот куда мне Надьку пристроить? Ума не приложу. Дылда. Учиться не желает, подиум у нее в голове. Господи, какие перспективы открываются для умных людей! Да если бы мне кто сказал в шестнадцать лет, что я смогу во Франции учиться, да я бы этот язык грызла! А она что? Посмотрела на меня так тупо и говорит: «Не хочу». Она не хочет!!! Парень у нее, правда, приличный. Да где он потом работать будет? Историк! Боже мой, какая история… Хоть бы не влетела раньше времени. Вот так не успеешь из Парижа приехать, как вокруг уже закипела родная каша. Ни одна собака тебе воспарить не даст. Мама ноет, Женька в долгах, Надьке шубу надо… А мне не надо? Но Париж… Ах, Париж! Как мне не хватало спутника, интеллигентного, умного, дружелюбного. Даже Париж теряет очарование, если ты там одна. Но иногда мне кажется, что шеф… Тьфу, тьфу, тьфу… Конечно, годков ему за пятьдесят, ох, и далеко за пятьдесят. Но, как говорится, старый конь… Вообще-то, у него штатная Жанночка моложе меня на пятнадцать лет. Но ведь у нее хоть и лицо, и фигура, а толку-то… В Париж он ее не взял! Понимает, как она там будет выглядеть. А недавно я Матецкую по телеку видела. Ничего, очень ничего. Гонору, правда, многовато. Куда там! Звезда русской сцены. Рученьки растопырила, глазоньки завела и щебечет, заливается… Да мне Мишка, покойный, всегда говорил, что я талантливее ее в миллион раз. А костюмчик-то на мне лучше, и сидит приличнее. И шею я под шарфиком еще не прячу. Вот так-то, уважаемая госпожа Матецкая. А хорошо было бы где-нибудь на презентации ее встретить и сказать: ах, как ты изменилась! Лариска бы обсмеялась! Но сейчас главное — Мюнхен. Работнички совсем распоясались, нужно их прижучить… И менять, менять квартиру. Может, на коттедж замахнуться?… Приходил Сергей. Принес деньги, что само по себе удивительно. Это у него крыша поехала, стольник Надьке дал. Щедр и выглядит свежо, что тоже странно. Выставка у него намечается. Уже десять лет намечается. Все успели выставиться по двадцать раз… Впрочем, какое мне дело. Денег дал Надьке, и хорошо, хоть на неделю она отвяжется. И все-таки нет-нет да и вспомню: она была в Париже! Это я. Добилась же, сделала своей головушкой, своим горбом. Но дурацкий сон мне сегодня приснился. Будто идем мы с Сережей по парижской улочке, говорим, смеемся и даже чуть-чуть летим над землей. И вдруг перед нами — тот сельсовет. Стена такая бревенчатая. Мы остановились, а я думаю во сне: «Как же так, ведь мы давно уже поженились и развелись… Зачем нам сюда?» И проснулась. Потом встала, подошла к зеркалу, смотрю на себя. А меня почти и не видно в сумраке, только белеет фигура, как церковь ночью… Ну к чему, к чему этот сон?…