Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Угадав мои мысли, Иван Васильевич мощно расправил плечи и приобрел ту осанку, с какой разворачивался, чтобы ударить директора школы по лицу в его собственном кабинете.

Лицо директора и лицо государства в той ситуации ничем друг от друга не отличались. И Иван Васильевич, похоже, вознамерился доказать, что гневно это осознавал. Я еще не стал психоневрологом и потому, не сдержавшись, произнес:

— Но почему же фашистской «процентной норме»… вы по морде не съездили? Я так восторгался вами в тот вечер, а сейчас…

— Откуда ты знаешь про тот вечер?

— Знаю. А вот сегодня… — упорствовал я.

Внешнее роскошество Ивана Васильевича вновь сникло, плечи сузились, а голос стал просительным, даже заискивающим:

— Я вас прошу… я умоляю, чтобы Даша не узнала о кратковременном, постыдном решении. Поверьте, я хотел повлиять на комиссию, не подчинился звонкам, но остальные, увы, подчинились. Ведь звонили каждому, а не мне одному. Просили за тех. Будь моя воля! Поэтому прошу вас как мужчина мужчину… Втайне от Даши мы уговорим Бориса Исааковича надеть китель со Звездой, пойдем в министерство — и справедливость победит. Как победила она в тот майский день, когда родилась Даша и был взят Берлин. — О том, что мы родились коллективно, втроем, он забыл. — Не ставьте ее в известность. Не ставьте… Вы мне обещаете? Скажите, что окончательные результаты будут известны завтра. Или послезавтра… Что так я вам сказал. Тут не будет обмана: в течение двух дней ее действительно примут. Вы обещаете мне?

Он любил нашу сестру. А Лида, кажется, любила меня. Но любил ли я тогда Лиду? Не знаю.

При всем дворцовом великолепии и артистизме внешности, которые в финале беседы вернулись к Ивану Васильевичу, что-то разительно, на мой взгляд, отличало его в тот день от великих, которые вроде бы слушали нас, но никак не реагировали и не меняли выражение своих не подчинявшихся времени лиц.

— Гена Матюхин тоже не прошел, — вновь извиняясь, сообщил нам под занавес Иван Васильевич.

— Может, ревность афанасьевская Гену не пропустила? — предположил я, когда мы с братом остались вдвоем. — Или в школе преувеличили его дарование? Нет, зря Матюхин «разгримировывался» на сцене.

Игорь оценил это мое открытие:

— Не каждый психолог может быть психоневрологом, но каждый психоневролог — непременно психолог!

Это относилось ко мне непосредственно.

— И еще, знаешь… — продолжил я, стремясь до конца убедить брата, что гожусь в психологи. — Те великие, которые со стен окружают Афанасьева, так бы не поступили. И Дашу бы приняли сразу, и Генку. Матюхин хоть и противный, но не бездарный!

— Ошибаешься, — возразил Игорь. — Великие были великими в ролях… Роли исполняли гениально, ты понимаешь? А вне сцены они были самими собой. И испытывали, поверь, то же самое, что Афанасьев: страх, ревность, желание совершить справедливость, но при этом не рискуя собой. Люди остаются людьми! «Ярость врагов с робостью друзей состязается», — говорил Менделеев. Мама и Даша, правда, сочетают в себе робость и ярость. Но их робость — это застенчивость, а не предательство. Ярость же их — это смелость. Ты согласен? Но и Афанасьев не струсил — он славировал. Я полагаю, во имя Даши! Сильней государственных правил он оказаться не мог. Но, временно отступив, обойдет правила и победит.

Мой брат был психологом от рождения. «Но это еще вовсе не значит, что его примут на факультет психологии», — подумал я.

Дашу в Театральное училище, в конце концов, приняла любовь. Отец по совету Абрама Абрамовича не надел китель с Золотой Звездой, не направился в министерство. И тогда Афанасьев в одиночку пошел на подвиг.

— Ничего особенного, — сказал отцу Анекдот. — Ты ведь на подвиг тоже пошел в одиночку. И с риском для жизни. Он же рисковал лишь недовольством начальства. А оно понимает: сам Афанасьев!..

Любовь помогла восстановить справедливость. Но нас-то с Игорем из старших любили только члены нашей семьи. И еще Абрам Абрамович.

— За Дашу тебе просить было нельзя, — пояснил отцу Анекдот. — Если б она узнала, ноги бы ее не было в этом училище! А сыновья у тебя более сговорчивые. К тому же талант — а Даша очень талантлива! — сам себя может защитить и спасти.

— Мальчики у нас тоже способные!

Отец говорил «у нас», подчеркивая, что один, без мамы, произвести нас на свет был бы не в состоянии.

— Не отрицаю: тоже способные. Но запомни: пока на земле существуют мужчины, Даша не пропадет.

— Она никогда не станет эксплуатировать, использовать свою красоту! — Теперь уже отец встал на защиту сестры: он был Героем-защитником по характеру.

— А ей ничего и не надо «использовать». Ни один настоящий мужчина не оттолкнет, не прогонит, хоть для того, чтобы просто видеть ее рядом. Она же дочь своей матери…

— Это так! — согласился отец. — А все же в Театральном училище были сложности.

— Думаю, и зависть могла одолеть иных членов приемной комиссии женского пола. Но в конечном счете Даша бы все равно победила.

— Ты абсолютно уверен?

— Уверен! Потому что видел, как Афанасьев смотрел на Джульетту. — Анекдот не предоставил отцу времени что-нибудь ханжески возразить. — А вот мальчиков надо спасать. Они в этом нуждаются. Поэтому достань китель со Звездой… И возьми с собой их фотографии: пусть убедятся, как они похожи на папу-Героя.

Игорь и я только-только распрощались с отроческим возрастом, который можно было бы назвать возрастом надежд и романтических заблуждений. Но уж сколько раз жизнь предупреждала, чтобы мы и не думали заблуждаться! И о том предупреждала, что надеяться мы можем лишь на что-то из ряда вон выходящее: на Золотую Звезду отца, на красоту сестры… Мы вообще были «из ряда вон выходящими». «Вон» нас выставили бы с удовольствием отовсюду. С точки зрения жизни, честность была выше сиюминутной жалости к нам, и она беспощадно обостряла наш слух, а глаза наши раскрывала шире, делала зорче. И Анекдот вел разговор с отцом в нашем присутствии, ни о чем не умалчивая, как это делали часто, «из воспитательных соображений» ничего не сглаживая, ибо гладкость была бы обманом.

— Но заметьте, — Абрам Абрамович проткнул воздух указательным пальцем, — если какой-нибудь ирод-владыка вознамеривался вовсе покончить с еврейским народом, Бог отбирал у него не только эту возможность, но и жизнь. Разве не так было с Гитлером и со Сталиным? — Произнеся это, Абрам Абрамович от исторических событий перешел к повседневным: — Поэтому надевай, Боря, китель… И шагай прямо к министру: Героев Советского Союза обязаны принимать вне очереди. Он решит сразу обе проблемы: и с психологией, и с медициной. Там университет, здесь институт… Все в его власти. И не пытайся скрывать, что у тебя протез. Не преодолевай боль чересчур мужественно. Пусть думает, что ты наступаешь на ногу, отнятую войной. Он-то сам на войне, я думаю, не был. Так что отбрось певзнеровский комплекс деликатности — и шагай!

— Получится, что я за свою Звезду требую привилегий, — все-таки засомневался отец.

— Тот, кто имеет «привилегию» быть евреем в этой стране, имеет право на защиту своих сыновей.

— От чего?

— А ты еще… так и не понял?

— То, что ты имеешь в виду, вовсе не факт!

— Знаешь, есть такой анекдот… — Абрам Абрамович опасливо, но и озорно огляделся. Убедившись, что мамы и Даши поблизости нет, он продолжал: — Еврею говорят: «Ваша жена изменяет вам на глазах у всего города. Как вы терпите?» — «Я тоже подозреваю… — отвечает еврей. — Но до конца еще не сумел убедиться. Вот, к примеру, вчера… Вижу, что они, обнявшись, идут по улице. Я — за ними. Вошли в подъезд. Я — за ними. Вошли в квартиру. Я — за ними… Потом вошли в комнату. Я прильнул глазом к замочной скважине. Вижу, разделись… А потом потушили свет — и опять эта проклятая неизвестность!»

Мне было приятно, что мы с Игорем, по мнению Абрама Абрамовича, уже доросли до таких анекдотов.

— Так вот… Тебя, Борис, тоже мучает «проклятая неизвестность»: есть у нас государственный антисемитизм или нет? Они уже «разделись», а тебе все еще не вполне ясно!

— Да, нужны веские доказательства… что это идет именно от государства, — неуверенно, а потому слишком громко цеплялся за свою ортодоксальность отец. — Здесь надо обмыслить, обдумать!

— Знаешь, есть такой анекдот… Один пьяный — наверняка не еврей — прячет за спиною пол-литра водки и говорит своему собутыльнику: «Если угадаешь, в какой руке бутылка, мы ее выпьем. А если не угадаешь, пойдем по домам!» — «В правой», — говорит собутыльник. «Думай, Петя!.. Думай!» И ты, Боря, обмысливай, обдумывай… если очевидное для тебя не очевидно.

Еврейский Анекдот, как всегда в таких случаях, посмотрел на него без осуждения, но с жалостью:

— Не заставляй меня приходить к мысли, что для подвига нужна только храбрость, а ум совершенно не обязателен. Прости, что говорю это при твоих сыновьях. Они все равно будут уважать тебя! — В глазах Анекдота жалость сменилась доброй уверенностью. — И любить будут. Как и Даша… Как и Юдифь. Как и я… Потому что ты достоин уважения… и любви.