Повесы небес - Джон Бойд

Этот день стал для меня самым длинным днем, тем не менее, мое вступительное слово о благопристойности, как земном обычае, я преподнес с пылом проповедника. О сокрытии членов, как искусстве эстетики, я не повествовал, а провозглашал с пафосом, но, когда я, в конце концов, отрывал глаза от потолка по окончании каждой лекции, в аудитории продолжала царить непристойность. Превозмогая себя, я сумел мельком взглянуть в лица студентов: они сидели, глядя перед собой пустыми глазами, не делая никаких заметок, только слушая, и в бесстыдстве своей наготы они были подобны Адаму и Еве до грехопадения.

Встреча с Редом в таверне началась довольно уныло. Сравнив наши выводы, я с некоторым удовлетворением отметил, что средняя численность его классов была на полтора студента меньше, чем в моих классах. Кампания, рекламирующая Реда, потерпела неудачу, а методы, рекламирующие меня, оказались более эффективными.

— Наверное, ты пострадал от того, что перестарался, — предположил я. — Наверняка, было бы лучше, если бы ты надел под свою кильту шорты.

— Верно, Джек, — сказал он, — ответ, должно быть, заключается в твоих клетчатых штанах — всем интересно, что в них спрятано…, - вдруг лицо его просветлело. — Джек, мы добудем себе еще студентов!

— Как?

— Я стану носить свои счастливые трусы.

— Ты уже сыграл своим тузом, — сказал я, — тебе нечем играть.

— Нет, я козырну трусами! — заартачился он. — Это была моя ошибка. Кроме того, у меня слабый голос и мне трудно читать лекции, поэтому трусы могут помочь отвратить от меня студенток. Я стану более разборчивым, не оскорбляя щедрости и великодушия милашек. А та златовласка дала мне идею…

— Тебя отвлекла их обнаженность? — спросил я, потирая все еще ноющую шею.

— Еще чего! Наоборот, это помогло мне сделать перекличку, так как лица у них, на мой взгляд, все одинаковые.

Я рассказал ему, как я обошел этот вопрос, уставившись на потолок.

— Вообрази себя гинекологом, — предложил Ред, — и гляди на них, как на объекты, а не как на субъекты.[52]

— Сегодня ночью я буду молиться, — сказал я, — и да придет ко мне озарение.

— Ладно, — согласился он, — с помощью Господа нашего и моих зеленых в горошек трусов мы спасем этот семестр.

В тот вечер, оставшись в кабинете один, я размышлял о проблеме наготы, о собственной неловкости в присутствии нагих и о позиции, какую я должен занять по отношению к харлечианскому безразличию к наготе. Как космонавта, меня готовили не слишком обращать внимание на странные обычаи и, теоретически, мне следовало бы относиться к подобным вещам так же безразлично, как, например, к бабуинам. Харлечиане были не людьми, а гуманоидами, и обычаи расы навсегда отрезали их от Мирового братства. Но уже только то, что я размышлял об этой проблеме, не позволяло укрыться от нее за дверями с надписями: «Высокомерие» и "Чувство расового превосходства".

Совет О'Хары занять объективную позицию был правильным, но требовал некоторого времени. Слишком долго я рассматривал эти проблемы субъективно. Одним словом, я запутался. Мой механизм реагирования разучился отвечать на раздражения еще тогда, когда брат Бен Пруитт обучал меня мудрости самоотречения. Неужели во мне произошла замена прежней похотливости нынешней излишней щепетильностью?

В конце концов, я напал на решение.

Моя первоначальная попытка избежать конфронтации была попыткой труса и теологически необоснованной. Лицезрение соблазна и сопротивление ему — вот что укрепит мои духовные силы. Я должен принять создавшееся положение как вызов и благословение, потому что именно вызов и благословение должны помочь мне перебороть в себе самый великий грех, все еще гложущий естество — вожделение к плоти.

Одно дело — смотреть в лицо теоретического дьявола в тиши кабинета, и совсем другое — сойтись с дьяволом в рукопашной схватке. На следующий день мои классы увеличились в среднем на три с половиной особи женского пола, на третий день — на четыре с половиной, на четвертый — на восемь. Гэл, мой секретарь, объяснил это так:

— Академическая свобода распространяется и на студентов. За вашими лекциями в первый день наблюдали разведчики с других курсов, отсылавшие доклады на свои факультеты. Они доложили, что вам нужно набрать сорок студентов.

Спустя три недели О'Хара и я набрали по сорок студентов. Раз все скамьи в аудитории были заняты, перекличка становилась излишней, но я все же сделал ее — по эстетическим причинам.

Нигде на Земле нет такой культуры, которая бы рассматривала половые органы как объекты красоты, хотя бы и прикрытые фиговым листом, и земные традиции сговорились с врожденной благопристойностью затуманить мои несовершенные наблюдения в течение первой недели, но теперь я воспротивился традициям земных культур. Хотя я так и не добился полной объективности, но достиг равновесия между похотью и щепетильностью, которое позволило мне притвориться безразличным и наблюдать и оценивать свои наблюдения со все возрастающим совершенством.

"Долой фиговые листки" никогда не станет лозунгом Джека Адамса, и я ревностно продолжал читать лекции по благопристойности. Я возлагал большие надежды на слайды с дамскими модами, взятыми из той эпохи, когда ноги относились к "органам", и открывшаяся лодыжка вызывала стыдливость и смущение, но вынужден был отдать должное противнику.

Как советовал Ред, а архитектор при проектировании аудиторий, очевидно, имел в виду то, что мне придется это делать, я продолжал делать перекличку в харлечианском стиле — ни разе не нарушив табу на разглядывание лиц. В самом деле, лица студентов оставались для меня расплывчатыми и безымянными пятнами, пока то, что Шекспир так странно назвал "недозволенным местом" не начало приобретать черты индивидуальностей: степенной Орлис, смешной Алиты, Кары с золотыми волосами.

В моем представлении Кара обладала грацией и красотой, а также качеством, которого я сначала не мог определить. Я полагаю, именно Кара более, чем кто-либо другой, вдохновила меня ввести в харлечианский язык английское слово «красота», чтобы заменить употребляемое ими громоздкое сложное слово. Она стала моей золотой студенткой, любимицей учителя и, боясь разочарования, я никогда не смотрел на ее лицо. Ее холм Венеры вздымался как безупречно овальный сфероид, украшенный шелковистыми, как на кукурузном початке, вьющимися волосками. Незначительная эллипсность внешних губок придавала всему этому ту необыкновенность пропорций, без которой нет истинной красоты, а изгибы дарили дух радости, сочетающейся с ощущением покоя, и при этом все, казалось, источало счастье и безмятежность. И тем не менее, эманация этой прелести не поддавалась определению до тех пор, пока, однажды утром, вдохновение не одарило меня словом, которое включало в себя все — Кара была личностью.

В то время как я боролся за сохранение целибата,[53] О'Хара боролся за достижение частичного воздержания, стараясь не обидеть своих милашек. Чтобы создать рычаги, которые разрешали бы ему делать среди них отбор, он учредил Орден Святого Георгия,[54] отмечаемый знаком, который носили на шее на широкой красной ленте. Сам знак, Крест Святого Георгия, был отлит из бронзы, поверхность которой была анодирована до темно-зеленого цвета, а в центре располагался белый крест. Это был красивый предмет, имевший второе значение в том мире, которого харлечиане никогда не знали: это была персональная пощечина О 'Хары Англии.[55]

Согласно публично объявленным условиям, никакая девица не могла стать Дамой Ордена Святого Георгия, применив лобовую атаку на О'Хару. Чтобы заслужить Крест, претендентка должна была соблазнить Реда хитростью. Она должна была завлечь его и заставить ухаживать за собой — это был всего лишь первый барьер. Претендентка должна была сопротивляться настойчивости О'Хары, по крайней мере, половину харлечианского часа, длившегося около семидесяти земных минут.

Благодаря этому простому совету, который Ред причислил к моим звездным предложениям, и ношению нижнего белья, Ред добился восстановления энергии, которую он теперь мог направить на преподавание.

Его любимым курсом стала драма, но женским хитростям и обману обучались на его лекциях по элементарным земным эмоциям с применением наглядных и практических средств. Половина каждого часа отводилась показу "мыльных опер" с субтитрами на харлечианском языке.

Однажды я зашел за ним до окончания лекции по земной драматургии и у меня возникло подозрение относительно его преподавательских методов. Стоя за дверью, я слушал, как он говорил:

— Тогда как, пу-у-у-ф, огнедышащий дракон исчез, там стоял лепрекон в своем зеленом костюмчике, смеясь хе-хе-хе, хи-хи-хи, ха-ха-ха. Теперь все вместе: хе-хе-хе, хи-хи-хи, ха-ха-ха.