История болезни. В попытках быть счастливой - Ирина Ясина

Конечной целью маршрута был кинотеатр в торговом центре “Европейский” на площади Киевского вокзала. Знакомым с московской географией понятно: кровь из носу, Кутузовский надо было форсировать. Когда мы дошли до его слияния с Дорогомиловской, выбора не оставалось – надо идти поверху.

Назло ли, в насмешку ли, но эта июльская пятница была днем гаишника. Гаишник в парадной белой рубашке, стоявший с полосатой палкой на слиянии улицы и проспекта, совершенно не реагировал на нашу компанию, которая махала руками и кричала в надежде привлечь его высокое внимание. Внимание на нас обратили водители автомобилей, едущих по Кутузовскому от центра Москвы. Они стали останавливаться, завидев на бровке тротуара человек пятнадцать на инвалидных колясках, кучу телевизионщиков и человек двадцать пять сочувствующих. Остановилась даже машина с мигалкой и спокойно стояла, не включив ни люстру, ни крякалку.

Гаишник охренел. На его глазах, в его профессиональный праздник какие-то обормоты безо всякого предупреждения о боевых действиях перекрывают правительственную трассу! А мы, собственно, никакого злобного перекрытия не планировали. Машины сами стали останавливатся. Ну, мы и пошли. Когда все уже оказались на Дорогомиловской, к нам подбежал бледный гаишник, который до этого нещадно вращал своей палкой, требуя от водителей продолжать движение. Типа давить нас. Но нас никто не раздавил. Гаишник пытался что-то кричать. Получались одни междометия. Он задыхался от возмущения. Потом все-таки произнес: “Уходите отсюда быстрее, а то задержат”.

Кто задержит? За что задержит?

Ну, мы и пошли. Дальше было неинтересно. Наземный переход через Дорогомиловскую был, въезды в кинотеатр были. Правда, пандус был под неправильным углом, но это так, семечки. Под неправильными углами были практически все элементы доступной среды. Но мы не придиры.

Когда часа через два наша компания поедала шашлык в шашлычной напротив Киевского вокзала, Кате Кронгауз позвонил командир взвода немедленного реагирования УВД “Дорогомилово” и велел назвать марки транспортных средств, которые перекрывали Кутузовский. Мы смогли только рассмеяться. Какой марки инвалидная коляска едет по Москве? “Феррари”, наверное.

Два вывода сделала я из этой акции. Во-первых, все актеры-режиссеры, которых позвал журнал, легко и радостно согласились. Многие знакомые пришли по призыву в ЖЖ. Света Штаркова, например, приехала из Беляево с ребенком-инвалидом на детской коляске. А вот прохожим на нас было наплевать. Никакого желания помочь, а коляски буксовали через каждые два метра, граждане на Кутузовском проспекте не проявляли. Второе. Проехать на коляске можно, но зайти куда бы то ни было – нельзя. Ни в банк, ни в кафе, ни в магазин. Даже в аптеку трудно – потому как дверь аптеки открывается наружу. То есть доступная среда – понятие относительное. Улица, которую нельзя перейти и на которой нельзя попасть ни в одно из имеющихся заведений, доступной не считается.

Через два дня раздался плач Ярославны от “официальных” инвалидов:

– Как вам не стыдно? Глумитесь над несчастными людьми!! Издеваетесь, страшно сказать, над московским правительством! А оно, родное, столько для нас делает.

Без комментариев. Нельзя не лизать руку, дающую тебе подачку. Не в национальном характере, видимо.

На этой замечательной акции я познакомилась с режиссером Иваном Дыховичным. Коляску, в которой он сидел, толкал его и мой приятель Лева Рубинштейн. Иван – очень известная личность, его интервью хотели получить все присутствовавшие журналисты. Дыховичный говорил как-то удивительно возмущенно, сострадательно и ярко. Потом Лева сказал мне, что у Ивана рак. Иван Дыховичный не дожил до конца года.

С осени я решила ездить на специальную лечебную зарядку. Заниматься физкультурой, которую я ненавидела всю жизнь, тратить на это и время, и деньги. Найти надо было что-то специальное, естественно, а не тренажерный зал для здоровых. Понимала я это и раньше, но сильно было в лом. А тут приперло. Тело отказывалось служить мне все больше и больше. Побултыхавшись летом в шикарном и не-хлорированном бассейне своих соседей и дотумкав, что это вообще-то полезно, я стала искать. Мало подходящих мне мест, далеко они, с учетом московских пробок, потратишь полдня и все силы. Мне этого не хотелось. Я же потом не домой должна ехать – на работу! Нашла я искомое почти случайно. Позвонила маме дочкиной одноклассницы, она врач:

– Тань, ты не знаешь, где в Москве можно инвалиду поплавать в теплой водичке?

– Знаю, у нас.

– У вас это где?

– На Волоколамке.

– А ты там кем работаешь?

– Главным врачом…

В центре, куда я почти два года по три-четыре раза в неделю езжу заниматься физкультурой, контингент следующий: либо последствия инсультов – это пожилые дамы/мужчины, либо травмы, чаще тяжелые – переломы позвоночника. А переломы – это процентов на девяносто совсем молодые девушки и ребята. У кого-то есть надежда на восстановление – поясничный, а иногда и грудной отдел позвоночника, если “невысоко сломались”. Чем выше, тем хуже прогнозы. Я научилась “ставить диагноз”. “Шейники” наиболее беспомощны.

Иногда разговариваю с ними. Алена сломала спину на горных лыжах. 2 о лет. Студентка. Необщительна, в отличие от мамы, активной и открытой.

Даша – ураган. Розовые блузки, разноцветные резинки на пеппидлинночулковских косичках. Коляску толкает парнишка, явно влюбленный в свою подругу. Даша пострадала в автокатастрофе. Рассказывает самый мелодраматичный сценарий. Конечно, будущая певица. Или актриса. Конечно, ехали подавать заявление в ЗАГС. Парень, конечно, погиб.

Лена из Вологодской области. Только закончила школу. Вышла на работу продавщицей в магазин. Проработала два дня. Лобовое столкновение – машина лихача и она – молоденькая девушка. Она еще не поняла, что впереди очень длинная жизнь. Спрашиваю, что делает дома целыми днями. “Да ничего особенного. Телевизор смотрю. Подружки заходят”.

Наташа из Иваново. Уже с опытом поставарийной жизни. Закончила курсы бухгалтеров. Работает по специальности. Будущее принимает и его не боится.

Как правило, рядом с этими девочками-мальчиками их мамы. Готовы работать на победу над травмой столько, сколько нужно. Их цель, их смысл жизни – поставить ребенка на ноги. Они и не должны учить свое чадо принятию новой реальности. Осознанию того, что жизнь мгновенно изменилась, но осталась жизнью. И надо не только бороться за возврат прежнего состояния, но и стараться искать свое место в этой новой вселенной. Это всегда выбор. В моем случае его было относительно легко сделать: я бы умерла от тоски, тщетно пытаясь вернуть былое. Ведь сказал тогда, в начале моего пути, доктор Бойко: “Вы никогда не будете такой, как раньше”. И не вернула бы. А пытаясь вернуть, потеряла бы годы жизни.

Матери, как правило, приносят себя в жертву. Я подружилась с одной такой замечательной женщиной Леной. Ее дочка тоже попала в аварию. Умница-красавица, она – повезло! – закончила институт до травмы. Дочка с мамой (именно в такой последовательности) переехали в Москву, где дочке предложили работу. Несмотря на коляску. В родном городе остались Ленкина работа, муж, старший сын. Несмотря на это, выбор был прост – заботиться о самом слабом, о сломавшей позвоночник дочери. Правда, у Ленки такая дочь, что неизвестно, кто кого больше поддерживает. Начиная с ночи, когда машина, полная девушек и цветов, с нетрезвым парнем за рулем врезалась в столб.

– Мама, не волнуйся, все будет хорошо.

Что будет хорошо? С раздробленным позвоночником ты вряд ли встанешь на ноги. Значит ли это, что все будет плохо? Совсем нет. Будет и работа, и дети, и путешествия. Просто по-другому. И только надо снова помочь. Как в детстве. Только не научить ходить, а научить быть самостоятельным этого взрослого ребенка. Намного более сложная задача! Инстинкт говорит: укрой, сделай за него, не беспокой. А надо, чтобы этот ребенок старался все делать сам. И роль матери в том, чтобы страховать. Иногда на это уходит вся материнская жизнь. А иногда, как в случае моей Лены, дело ограничивается пятью – десятью годами.

Удивительно было для меня, что ни в одном из разговоров с пациентами реабилитационного центра не всплыла тема совместных действий. Ребят, конечно, можно понять, особенно если они из маленьких городов. Но вот кого я напрочь отказываюсь понимать, так это родителей и друзей.

Когда-то в Нью Иорке, включив в воскресный день телевизор, я увидела большую и очень красочную демонстрацию в Центральном парке. Демонстрантов, наверно, было тысячи три. Попадались люди на колясках, но большинство весело шло на своих двоих. С детьми и воздушными шариками. Это был марш паркинсоников, так объяснили мне по телевизору. Больные болезнью Паркинсона добивались, с моей точки зрения, сущей мелочи. Кажется, оплаты какого-то нового лекарства за счет медицинской страховки. Паркинсоников среди идущих по весеннему городу было явное меньшинство. Большую часть демонстрантов составляли их друзья и родственники. Вопрос. Почему у нас это невозможно? Мы что, равнодушны к своим близким? Почему на митинг за инклюзивное образование приходит десяток активистов, несколько студентов, читающих мой ЖЖ, и всего двое родителей детей инвалидов – мама Валя и известный артист, у которого нездоров третий ребенок? Меня, кстати, после истории с Кирилловым подъемником часто спрашивали – что за мальчик такой блатной? Почему бились именно за него? Ответ очень прост. Только мама Валя пришла на митинг, только мама Валя попросила помощи. Было бы семь таких активных мам, было бы семь подъемников. Было бы семьдесят мам – было бы семьдесят подъемников.