Дела семейные - Рохинтон Мистри

Они принесли на подносе ужин и подали ему вставные челюсти в стакане с водой.

— Можете сделать для меня одну вещь? — спросил Нариман.

— Мы делаем для тебя все, что можем, — ответила Куми.

— Конечно, — примирительно улыбнулся он. — Но от моих протезов пахнет. Я уже пять дней не чистил их.

Она выхватила стакан из его рук и, стискивая зубы, понесла в ванную. Вылила воду, следя, чтобы протезы не выпали из стакана, положила в стакан щепотку мыльного порошка, добавила чистой воды, поболтала, дважды ополоснула и вернулась к Нариману довольная тем, что выполнила задачу, избежав прикосновения к протезам.

Нариман с благодарностью вставил зубы. И передернулся, ощутив вкус мыла.

— Что не так? — спросил Джал.

— Все в порядке. Спасибо за чистые протезы. Кстати, а Роксана знает про меня?

— Как ты думаешь? — озлилась Куми. — Была у меня хоть одна свободная минутка с тех пор, как ты пошел и переломал себе кости? Прошу прощения, если не угодила вашей светлости обслуживанием.

— Не сердись, Куми, — взмолился Нариман, — извини, я не подумал.

Сон еще не пришел и не смягчил боль, но он ответил молчанием на «спокойной ночи, папа» из коридора. Рука заскользила у двери, нащупывая выключатель. Свет погас.

Благословенная темнота. Нариман поерзал-липкая кожа зудела, умоляя посыпать ее тальком. Он попытался почесать спину. После его возвращения из больницы ни Джалу, ни Куми не пришло в голову сменить ему белье. Или дать ему влажное полотенце, не говоря уж о том, чтобы обтереть губкой. Сделали бы, если попросить, но руки у них такие неловкие, что лучше не рисковать.

Приподняв правое плечо, он дал потолочному вентилятору медленно обдуть спину. Он смотрел на окно, на стекла, освещенные уличными фонарями. Четкий рисунок прутьев оконной решетки странным образом давал успокоение. Старые друзья, он хорошо их изучил в те долгие часы, когда держался за них, стоя у окна в ожидании появления Люси. С них лупилась краска, иногда он ногтем сцарапывал чешуйки… как чешуйки перхоти в молодости, когда у него еще были волосы. Ногти. Пальцы. Платье Люси… Он прозвал это платье кларнетным, потому что в нем она выглядела узенькой, как кларнет… Так он сказал ей… «Когда мы были юны… в дни нашей весны…».

«О прошлом тоскуя, мы вспомним о нашей весне, о, как вас люблю я, в то утро сказали вы мне… о прошлом тоскуя, мы вспомним о нашей весне…»

Он не то сам напевал, не то слышал слова песни… Их любимой песни, ставшей их с Люси песней с того воскресного вечера, когда они посмотрели «Большой вальс». Он вспомнил, как они пошли на последний сеанс в «Метро». В тот вечер он придумал название для ее желтого платья… а после картины сказал, что она красивей Милицы Корьюс. Они дошли пешком до Куперидж-майдана, отыскали себе скамейку подальше от толпы, собравшейся слушать военный оркестр, громко игравший энергичные марши. Деревья и кустарник отгородили их с Люси от эстрады.

Его пальцы прошлись вверх и вниз по крупным желтым пуговицам, осторожно нажимая каждую. «Это я играю на кларнете», — сказал он. Люси засмеялась и поддразнила его, сказав, что он не те клапаны нажимает. Он воспринял это как вызов. Они целовались, его пальцы расстегнули пуговицы, скользнули под ткань, потом в лифчик, нащупывая соски. Люси часто задышала, и он шепнул ей в ухо, что нашел нужные клапаны. «Но одними пальцами не сыграешь, нужны губы, чтобы звучал кларнет, — сказал он, — дай я покажу». И начал расстегивать лифчик на спине. «Нет, — шептала Люси, — не здесь». Его губы прошлись по всему, что смогли… Полный концерт на кларнете они тогда отложили…

Мимо дома промчалась «скорая», завывая сиреной, осыпая стены комнаты хаотическими вспышками проблескового маячка. На миг оконная решетка высветилась как днем, потом фонарь внизу опять наполнил стекла привычным мягким сиянием.

Видимо, задул ветерок, потому что он услышал шуршание листвы. На стеклах играли тени. Ветки шевелились, как лапы какого-то ночного зверя.

Его вдруг охватила дрожь. Хорошо бы выключить вентилятор, но он не решался позвать на помощь и только поплотней завернулся в простыню. В очередной раз осознал он свою беспомощность. Что же будет дальше? Он в полной зависимости от них, а ему еще лежать и лежать… Им уже сейчас опротивела возня с ним, опротивел он и то, что он жив.

Неправда, это несправедливо по отношению к ним, они стараются, как могут. Он взглянул на часы. До рассвета далеко. На оконном стекле изменился рисунок, силуэты листьев образовали разверстую пасть. Он закрыл глаза, чувствуя, как подступающее рыдание сдавило горло. Не надо им слышать…

* * *

— Убивает меня такая жизнь, спина просто не выдерживает, — сказала Куми, присоединяясь на балконе к Джалу. — Не ляжем спать, пока не решим, что делать с папой.

— Согласен, — ответил Джал. — Давай наймем сиделку.

— Невозможно. Денег нет.

— Ты всегда так говоришь.

— Смотри сам. Проверь банковскую книжку. Больничный счет съел все дивиденды, которые мы скопили.

С улицы послышались крики, топот. Они перегнулись через перила — по улице бежали люди, их с криками преследовала целая толпа. Понять ничего нельзя было.

— Похоже, за ворами гонятся, — сказала, Куми, — карманников, должно быть, ловят.

— А может, просто горластая молодежь дурака валяет, — возразил Джал.

Толпа пронеслась мимо, крики затихли, улица возвратилась к нормальной деловитости.

— Что за жизнь у меня, — вздохнула Куми, — дом и рынок, рынок и дом. Даже в храм сходить не могу.

— Не только ты. Моя работа тоже страдает.

— Ты это называешь работой? Крутишься по утрам на бирже и сплетни там собираешь — это работа?

— Если бы я не следил за мамиными инвестициями, в доме и пайсы бы не осталось.

— А если бы ты нашел настоящую работу, в доме были бы деньги на сиделку. Или на санитара.

Вернулись к тому, с чего начали. В обиде и раздражении, не в силах трезво думать от усталости и безысходности, они тупо смотрели с балкона на нескончаемые потоки машин. Спор иссяк, они молча заключили перемирие.

— Я не хочу раздражаться, когда вижу, как папа, совершенно беспомощный, лежит в кровати, — сказала Куми, — но я его ненавижу и ничего с этим поделать не могу.

— Ты ненавидишь не его, — откликнулся Джал, напуганный силой этого слова. — Ты ненавидишь уход за ним. Но это наш долг, надо стараться выполнять его. Хоть и не родной отец, он всегда к нам хорошо относился, и мы не можем это забывать.

Проговорив до поздней ночи и ничего не придумав, они решили лечь спать. У двери отчима их остановил странный звук.

— Ты слышал?

— Не уверен.

Джал поправил слуховой аппарат и расслышал тихий плач. Они стояли под самой дверью и не могли ошибиться: он плакал.

— Что нам делать? — Глаза Куми наполнились слезами сочувствия.

— Зайти к нему, конечно.

Не зажигая света, они на цыпочках приблизились к кровати.

— Папа. — Куми нежно погладила его плечо. — Нам послышалось… Ты в порядке?

Нариман был рад, что в комнате темно. Он шевельнулся в ответ на прикосновение.

— Все хорошо.

— Болит? — спросил Джал. — Дать еще таблетку?

— Все в порядке. Вам нужно отдохнуть, ложитесь. — Он чмокнул, изображая поцелуй.

— Спокойной ночи, папа.

Они тоже поцеловали темноту и вышли, встревоженные новым поворотом событий.

Плач Наримана слышался несколько дней; иногда он всхлипывал во время послеобеденного сна, чаще по ночам. Было решено сообщить доктору.

* * *

Наримана удивил визит доктора Тарапоре, он усомнился в надобности тщательного осмотра.

— Мне казалось, я говорил вам в больнице, — соврал доктор, — что осмотрю вас через неделю после выписки. Чтоб удостовериться, что все идет как положено.

— И как?

— Все нормально. Лекарства снимают боль?

— Первые два дня были мучительными, — сказал Нариман, и Куми затаила дыхание — неужели пожалуется насчет стульчака? — Но это естественно, — продолжил Нариман, — тогда я принимал четыре таблетки обезболивающего в сутки. Сейчас мне достаточно одной таблетки перед сном.

— Отлично, — отозвался доктор. — Отлично.

Он не подавал вида, что обеспокоен переменой, которая произошла за неделю с профессором. Его состояние нельзя было объяснить переломом. Доктор Тарапоре провел беседу с Джалом и Куми — надо постараться поднять больному настроение.

— Депрессия — явление нередкое в период болезни, но у стариков она может принимать острую форму. Он не должен видеть, что вы встревожены его состоянием, будьте веселы и оптимистичны при нем, говорите с ним о хорошем, вспоминайте о приятном. Смех и веселое общение так же важны для него, как лекарства.

Доктор напомнил и о необходимости следить за состоянием спины, чтобы не допустить пролежней. Посоветовал ежедневно обтирать больного губкой или мокрым полотенцем, пользоваться хорошим тальком, почаще переворачивать его, усаживать в постели, подкладывая подушки под плечи. Пролежни или изъязвление тканей будут мукой для профессора, предостерег доктор, и серьезной нагрузкой для тех, кто за ним ухаживает.